А ведь он совершенно ее не знает. Не знает, как сильно она его любит, какое пламя способен в ней зажечь, даже сейчас, да что там — сейчас, пожалуй, как никогда раньше.

Господи, как же ей нехорошо, и опять эта жажда. Ей не нравится эта минеральная вода. У нее затхлый привкус, но ничего другого все равно нет. Как же здесь душно, сил нет. И мухи за занавесками жужжат как безумные. В голове пусто, и кровь стучит, и кажется, будто затылок у нее тонкий и хрупкий, а она вот-вот упадет и ударится головой об угол стола.

Она снова вышла на улицу, на яркий солнечный свет, и почти бегом устремилась к дороге за перелеском, откуда должна появиться его машина. Дойдя до опушки, она остановилась, оглянулась на дом. Не хотелось идти до самой дороги, а потом, так никого и не встретив, плестись обратно. Но если нужно, она дойдет и до пляжа и будет искать его там.

Да, она будет искать его. Чутье подсказывало ей, что, идя ему навстречу, она заставляет его вернуться.

Она опять остановилась. Вдали послышался шум мотора. Но это было далеко, на шоссе, и шум удалялся. Однако сквозь этот затихающий гул прорезался другой, все более отчетливый. У нее застучало сердце. Она круто повернулась, словно застигнутая на месте преступления. Рокот мотора, который теперь казался ей знакомым, явственно приближался, сейчас он был где-то возле загона для лошадей, а вот умолк, нырнув за холм, начинавшийся сразу за перелеском. Она ускорила шаг. Почему-то ее потянуло к дому, будто там, возле дома, она будет в безопасности. Но она не побежит. Нет, она должна быть совершенно спокойной, когда он ее увидит. Вот он уже въехал в лесок, сейчас он ее заметит. Он, конечно, знает, что она его услышала. Только не оборачиваться. Он не должен видеть ее лица. Он ведь запросто может меня сбить, мелькнуло у нее в голове, нажал на газ, и все. Теперь он уже совсем близко, сигналит. Она сошла на обочину, он медленно поехал рядом, на ходу открывая окно. Это его улыбающееся лицо, его голос:

— Эй, ты что, гуляешь?

— Как видишь.

— Тебя подвезти?

— Нет-нет, сама дойду.

Он кивнул, подъехал к дому, аккуратно поставил машину. Потом вышел ей навстречу.

— Извини, пришлось задержаться.

Она не остановилась, он пошел рядом.

— Случилось что-нибудь?

— Это как посмотреть, — ответил он, входя следом за ней в дом.

Легкий сквознячок, пробежавший по комнатам, когда она открыла дверь, взбудоражил мух, и они зажужжали с новой силой. Он этого не заметил, он вообще ничего вокруг не замечал. Он был поглощен своими мыслями.

— Мюнхенцы платить не хотят, — сообщил он. — Я уже второй вексель пролонгировал. Это больше ста тысяч.

Называя цифру, он сосредоточенно глядел себе под ноги. Сто тысяч, сто тысяч, лихорадочно повторяла она про себя, не зная, как сказать ему, что она с ним и хочет помочь. Но он уже оторвал взгляд от пола и сказал:

— Придется ехать, надо это уладить.

— Я так и думала.

Слова эти были эхом его собственной фразы, сегодня утром или когда-то раньше он произнес то же самое. Но он и этого не заметил, как не слышал надоедливого жужжания мух, не видел испуга в ее лице.

— Думаю, ничего страшного. Но съездить надо.

Она давно уже все поняла, она ведь все знала заранее. Приговор должен быть приведен в исполнение, кара неотвратима. Ей оставалось только покориться.

— Хорошо, давай укладывать чемодан.

— К чему такая спешка? — успокоил он. — Я еще весь день здесь пробуду и на вечерний праздник останусь. Ночью поеду.

Нежно, а может, лишь в знак примирения, он обнял ее за плечи, и в тот же миг затравленные чувства всколыхнулись в ней бурной ответной волной, готовые затопить его приливом новой надежды. Но все было тщетно — она не смогла.

Откуда-то из серого месива пришла волна, невесомая и бесплотная, легко приподняла его, протащила и мягко бросила на песчаный берег.

Как будто я не сплю, как будто взаправду, как будто мне это снится...

И снова это наваждение: шустрые серые лужицы сливаются друг с другом, стягиваются в темный звездообразный узор, в центре которого их засасывает жадный беззвучный зев, он заглатывает их вместе с мокрым зыбучим песком в свою ненасытную воронку.

Такого же не бывает, думал он, и тем не менее вот оно, работает, прекрасно работает и без меня, хотя мне немного жутко...

Потом, без всякого перехода, словно от легкого толчка, пробежавшего по нервам, Ульрих Фогтман проснулся. Три часа. Он знает, что сейчас три, чувство времени никогда его не подводило. Он лег в двенадцать, чтобы три часа поспать, значит, сейчас ровно три. Он совсем не устал, и сна ни в одном глазу; лежа на спине, он чувствовал во всем теле колющие токи возбуждения, которое, как ему теперь казалось, не оставляло его и во время настороженного, чуткого сна и мгновенно исчезнет, едва он встанет и начнет двигаться. Он еще полежал, прислушиваясь к себе. Только глаза закрывать нельзя, иначе навалится усталость, неодолимая, липкая усталость...

Сейчас, сейчас встаю, подумал он, сжал кулаки, пошевелил пальцами ног, слегка потянулся всем телом. Да, он проснулся.

— Уже пора? — услышал он голос Элизабет.

Значит, она тоже проснулась, а ведь он едва успел пошевельнуться. На соседней кровати он смутно различил обращенное к нему лицо жены и спросил себя: а спала ли она вообще или так и пролежала эти три часа, не сводя с него глаз.

— Да, мне пора, — ответил он.

— Я заварю тебе чая.

— Не надо, лежи. Я сам.