Нет, он дважды виделся с нею и после. Объяснил ей, что считает продолжение их отношений бессмысленным, что им надо расстаться. От тех встреч сохранились лишь смутные, тягостные воспоминания: ее лицо, вначале растерянное, а потом, что было всего хуже, окаменелое. Теперь ей, должно быть, сорок пять, и она безвозвратно затерялась в другой жизни. Да и зачем бы ему искать ее?

Новый день встретил его ослепительной синевой неба, бездонную высь которого лишь кое-где прочеркнули нежные стрелки перистых облаков. Быть может, они предвещали фен или какой-нибудь другой ветер с альпийских вершин, но дышалось легко, он чувствовал во всем теле приятную легкость и потребность двигаться. Заснул он с трудом, зато спал, судя по всему, сладко и крепко и проснулся от какого-то счастливого сна, тотчас же забытого, но все еще тихо отзывавшегося в каждом движении, когда он последним из постояльцев заканчивал свой завтрак, удивляясь искристой белизне утреннего света, пролившегося на скатерть. Все предметы на столе, казалось, вбирали в себя эту белизну, чтобы, каждый на свой лад, переполниться ею и потом излучать. В этом полнозвучии утра все виделось каким-то более весомым и отчетливым. Белый кубик сахара, извлеченный из обертки, поразил его своим почти сакральным совершенством, а фаянсовая чашка с трещинкой в глазури приятно тяжелила руку, словно воплощение твердой и счастливой уверенности.

Чуть позже, когда он неторопливо шагал по Людвигштрассе к площади Одеонс-плац, мимо гордых охряных фасадов, выставлявших напоказ столичный лоск, чистоту, ясность и изысканность своих очертаний, на него вдруг снова нахлынуло то упоительное ощущение восторга, что разбудило его утром. С удивлением созерцал он мир вокруг себя, такой просторный и до невероятия телесный, и ощущал свою слитность с этим миром, а в следующий миг словно испытал вновь сладостный толчок пробуждения, будто все это приснилось ему во второй раз. Прислушиваясь на ходу к замиранию этого толчка, вместе с которым, однако, не исчезло пьянящее чувство легкости, он сказал себе, что все это и вправду почти как сон, и счастье по-прежнему жило в нем ощущением удивительной и благодатной ясности, пронизывая каждое биение пульса и окрыляя его шаги.

Первым делом он зашел в мюнхенское отделение своего банка и предъявил чек. Потом послонялся по оживленным улицам и площадям в центре города, останавливаясь перед витринами антиквариатов и ювелирных магазинов, художественных и модных салонов — он покупал глазами. Вся эта красовавшаяся за стеклами роскошь — инкрустированные столики, шкафчики в стиле барокко, тяжелые серебряные канделябры, редкостный фарфор, старинный хрусталь и драгоценности на подушечках черного бархата — возбуждала его не потому, что он непременно хотел приобрести все эти вещи, а самой своей доступностью, причастностью к иной, высшей жизни, которую вели другие, те, кто добился своего, избранные счастливцы, баловни судьбы, к коим вскоре будет принадлежать и он.

К полудню он возвращался в гостиницу с большим полиэтиленовым пакетом, неся в нем свой старый костюм. В модном салоне мужской одежды он купил себе легкий итальянский блейзер, светлые брюки и после примерки решил не снимать. Хотел немного привыкнуть к обновкам, прежде чем появится в них вечером у Катрин.

Как и было условлено, он позвонил Лотару, который тотчас же снял трубку.

— Я одно хочу от тебя услышать, — сказал он. — Ты едешь?

— Так и быть, эксплуататор. В порядке исключения.

Лотару удалось выкроить три-четыре дня, он приезжал ночным поездом. Еще утром, после завтрака, Фогтман наудачу заказал ему номер, а заодно продлил и свой.

— Я тебе действительно ужасно благодарен, — сказал он. — Вот кончим дело — и устроим в Мюнхене ночной загул.

— Да уж не сомневайся, — буркнул Лотар.

Сегодня все шло как по-писаному. Но то были только маленькие бурунчики удачи в кильватере огромного корабля счастья, который повстречался ему вчера.

В предвечерний час, когда солнце уже окрасило свои лучи теплым золотистым отливом, он неспешно бродил по Английскому парку. Он купил газету, намереваясь почитать на скамейке в парке, но, когда нашел подходящее место, уже забыл о ней и, пребывая в приятной и бездумной рассеянности, просто смотрел на сочную зелень пышных крон и ровных лужаек, на которых, куда ни глянь, мельтешили люди: кто играл в мяч, кто прогуливал собаку. Тут ему вспомнилось, что надо бы позвонить в контору: они ведь с Элизабет условились. Впрочем, в случае чего ей и так дадут его гостиничный телефон Мысль о предстоящем свидании с Катрин почему-то тяготила его. Слишком уж она взбалмошная, слишком от нее устаешь. Пожалуй, куда лучше провести этот вечер одному. В кино бы сходил. Но она ждет, и он не пойдет на попятный, за ним такого не водится.

Он встал, сунул нечитаную газету в урну и направился к колоннаде ротонды, возвышавшейся на холме. Там расположилась группа молодых парней, они курили, тянули пиво из бутылок, один бренчал на гитаре. Фогтман стал в стороне, они за ним наблюдали. Когда он собрался уходить, от группы отделился широкоплечий верзила и заступил ему дорогу.

— Минуточку, босс. Можно вас на два слова?

— Что такое? — раздраженно спросил Фогтман.

— О, мне так неловко, так неловко, — начал верзила, всем своим видом показывая, что буквально сгорает от стыда, не решаясь высказать свою просьбу. Парни, для которых он и разыгрывал этот спектакль, дружно рассмеялись. Фогтман оглянулся. Кроме него и парней на холме пока что никого не было. Но кругом столько людей, кто-нибудь наверняка подойдет.

— В чем дело? — спросил он.

Парень смотрел на него с вызывающей ухмылкой.

— Замечательный вопрос. — Снова раздался хохот, и парень с угрожающей фамильярностью тронул его за плечо. — Видите ли, босс, я бежал из заключения. Как насчет небольшого социального пособия?

Сейчас надо повернуться и уйти, подумал Фогтман. Скажу «нет» и пойду. В крайнем случае они крикнут что-нибудь ему вслед, задержать его они не посмеют. Но он слишком долго раздумывал. Лучше не связываться, лучше уступить. Он небрежно достал из кармана десятку.

— Нате, ребята, отдыхайте, — сказал он.

Такого поворота верзила явно не ожидал: он ошарашенно уставился на бумажку у себя в ладони, потом пробормотал: «Большое спасибо, шеф» — и отошел к остальным.

Неужто я испугался? — спрашивал себя Фогтман, спускаясь по дорожке. Да, он сдрейфил в ту секунду, когда этот тип цапнул его за плечо и он почувствовал, что все на него смотрят. Вот тут-то и надо было уйти, спокойно, ни слова не говоря. А давать десятку — это, конечно, жалкий, беспомощный жест. Тогда уж надо было дать гораздо больше, чтобы они и впрямь оторопели. Хотя и это смешно, хорош триумф, нечего сказать. Нет, надо было просто уйти, непременно уйти, но он испугался. Этот отвратительный, подлый страх, в котором пузырится память о прошлом и который всегда изливается потом в приступе ненависти. Надо было пригрозить им полицией! Как же, их бы это только пуще развеселило. А если пойти в полицию сейчас? Пока патруль приедет, их уже и след простыл.