А чего ради, собственно? Ведь Патберг еще не умер. А ухаживать за ним он все равно не сможет. Но видимо, именно сейчас она ждет от него поддержки, а если Патберг не оправится, она будет его единственным финансовым компаньоном, и, насколько он ее знает, ее решения очень во многом будут зависеть от того, как он поведет себя сейчас.

Да, ему надо думать за нее, следуя ее логике, а для нее сейчас важно только одно: семья в беде, и в минуту несчастья все должны быть рядом, а прежде всего он, ее муж.

— Тебе, наверное, надо ехать, — сказал Лотар.

— Да, — кивнул он, — я как раз думал о том же.

Повисшая в воздухе тяжелая кисло-сладкая вонь ударила в нос, когда он, слегка усталый и одеревенелый после долгой езды, вылез из машины у привокзальной гостиницы в Орхусе. Время было обеденное, все вокруг куда-то спешили. Он пристально вглядывался в лица прохожих. Неужели ни один из них не чувствует запаха? Видимо, от фабрики, над которой повисло грязное облако паров и дыма, — милая картина, ничего не скажешь.

Он вошел в гостиницу, осведомился об Элизабет. Ее нет, она оставила ему записку: уехала в больницу, ждет его там.

Опять за руль! — подумал он с досадой. Нет уж, он возьмет такси, а сперва выпьет кофе. У него не было ни малейшего желания ехать в больницу. Если у Патберга и правда удар, значит, все лицо перекошено и говорить он не может. Его, наверное, еще и кормить надо с ложечки, и суп будет течь по подбородку. Элизабет, конечно, себя не жалеет, даже перебралась сюда жить, не то что остальные, эти по-прежнему на отдыхе, и Ютта тоже. Как-то не готов он к встрече с Элизабет, не готов ответить на ее долгий, испытующий, полный надежды взгляд. В Мюнхене у него была передышка. А теперь вот все начнется снова. Ну да как-нибудь, благо что и ситуация не слишком располагающая.

Ладно, поезжай, хватит тянуть резину! — уговаривал он себя. Господи, ну и вонь! Вот наказание... Стараясь не дышать, он дошел до стоянки и сел в такси. Выяснилось, что ехать недалеко. Почему все больницы так похожи? Старые темнокирпичные корпуса и эти современные коробки из стекла и бетона, вопиюще безликие и практичные. Такси въехало в ворота и развернулось у главного входа. Он расплатился и вылез.

Уже здесь ему встретились первые больные, в халатах, надетых поверх пижам, они прощались с родственниками, пришедшими их навестить. Может, легкобольные, а может, и безнадежные, кто их разберет. От здоровых людей их можно было сразу отличить по плавной, медлительной и боязливой экономности движений, придававшей их облику что-то потустороннее. Неприкасаемость и обреченность. Нет, ему здесь не место. Этот вестибюль с коричнево-белой мозаикой паркета, с цветами в горшках и кожаными, со стальными подлокотниками диванчиками, на одном из которых, тихо беседуя, расположились женщина с маленькой девочкой и мужчина с бледным, изможденным лицом, — все это было входом в искусственный мир, таивший фальшь и угрозу. И здесь чем-то пахло, вернее, не пахло ничем, кроме стерильного, безжизненного воздуха, из которого вытравили множество неприятных запахов. За стеклянной перегородкой у пульта сидел дежурный в белом халате. Фогтман не стал его расспрашивать, в записке Элизабет было указано отделение и номер палаты. Ему нужно на третий этаж. Он решительно распахивал стеклянные двери, шел по длинным коридорам мимо шаркающих больных и торопливых медсестер, поглядывая на путеводные буквы и цифры на дверях и стенах.

Последний поворот — да, это здесь. Возле двери, вплотную к стене, каталка. И больше ничего — голый, пустой коридор.

На секунду оробев, он раздумывал — постучать или не надо? — но рука уже сама отворила дверь.

Палата была двухместная. На ближней кровати никого не было, на дальней, наполовину заслоненный Элизабет, которая сидела рядом на стуле, лежал Патберг.

Она сразу обернулась, он увидел ее растерянное лицо, заплаканные глаза, и пока он прикрывал за собой дверь, она вскочила и бросилась к нему, тяжело и беспомощно поникнув у него на руках.

— О, Ульрих! — прошептала она. — Спасибо.

Она всхлипнула, задрожала и еще теснее прильнула к нему, так что ему пришлось сделать усилие, чтобы поддержать ее. Через ее плечо он увидел Патберга — тот лежал на постели неподвижный, с заострившимся, восковым лицом, губы почти бесцветные. Выражение этого лица так не вязалось с трепетными содроганиями тела Элизабет в его руках. Это было выражение полного покоя, холодного и непререкаемого. Патберг был мертв.

7. Всеми страхами и помыслами

У кладбищенской стены останавливались машины, подъезжавшие одна за одной. Тихо захлопывались дверцы. За прутьями ограды проплывали аккуратные — только что от парикмахера — прически, скорбно-почтительные лица. Приглушенные приветствия, сдержанные рукопожатия. Они входили — кто через главные ворота, кто в калитку рядом. Те, что прибыли пораньше, теперь размеренным шагом стекались со всех уголков кладбища. Все были в черном. Туфли, перчатки, зонтики — все черное.

В глубине кладбищенской часовни, на фоне венков и букетов, виднелась урна в обрамлении двух зажженных белых свечей.

У нее и у Ютты были в руках цветы, она вспомнила о них, когда пастор встретил ее безмолвным рукопожатием.

Они вошли, расселись на скамьях. Ульрих был рядом, вел ее под руку. И когда они сели, она чувствовала успокоительную близость его тела. Еще не стихло шарканье ног, как вступила фисгармония. Пастор в полном облачении вышел из ризницы и теперь стоял у креста. Он молился — или только делал вид. Он спросил ее, что сказать в память об отце. Папа был добрым человеком, любящим отцом и дедушкой, он любил природу и верил в бога. Все это она сейчас от него и услышит вперемешку с душеспасительными речениями из Библии: «Я есьм путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня»[2].