Шрифт:
РАСПЯТЫЙ СКРИПАЧ
I
Какой глубокой тьмою здесь все вокруг объято!.. Здесь свет сошелся клином, ночь петлею чревата. Темно здесь, как в могиле, и, как в могиле, глухо. Здесь диким криком шепот калечит, ранит ухо. Где затаились тати, что дверь сюда закрыли? Куда они пропали? И это люди были… За кем ушли убийцы, блестя в ночи штыками? То были люди, люди с багровыми сердцами!.. Эй, где вы, люди? Люди! Никто, никто не слышит. Здесь вечно смерть ночует, а жизнь на ладан дышит. Здесь мгла угрюмо прячет в своем холодном лоне мои над скорбным миром распятые ладони… II
А память, будто сказка, влечет к истоку воды… Куда, куда девались мои младые годы? Как будто сказка, память,— взгляд утомленный, мамин. Она меня лелеет заботными руками. Заботными руками ко мне нисходит ласка. О днях ушедших память, как солнечная сказка. Вдруг станет почему-то себя до боли жалко… Припомнится под ивой рассветная рыбалка. Из детства прилетают и лепестки, и замять, и домовой, и леший — все это только память… Кто мне промолвит нежно, когда уж дело к ночи: «Намаялся, родимый? Пора в постель, сыночек!..» А я ее покинул, чтоб тешить душу в стоне, протягивая в вечность распятые ладони. III
Мечты-воспоминанья, медовые, блажные… Куда, куда исчезли лета мои златые? Воспоминанья манят вишневыми устами в тот миг, когда безумство явило власть над нами… Звон ручейка смешался с бренчаньем конской сбруи. Цветы в лугах с улыбкой считали поцелуи. Влекли, дразнили груди, как грозди винограда, и усмехались звезды девичьему «не надо…». Светился мир приветный, зарянка ль утро ткала? Или венок мне люба из васильков сплетала? А я умчал в безвестье — костром походным греться, оставив след глубокий в ее печальном сердце. Она его укрыла в монашеском хитоне, а я вонзаю в вечность распятые ладони. IV
Немым укором память мне взор являет синий. В затрепетавшем сердце кровь от позора стынет. Решетки и засовы, и лунный луч-соломка, А за стеною рядом вздыхает незнакомка. Шаги и лязг железа, горячий шепот: «Боже! Товарища Марию они забрали тоже…» А через ночь — грозою тишь разорвали крики, и стоны, и взыванья, и плач истошный, дикий. Тот крик летел тюрьмою, лавиною катился: на деревянных нарах там человек родился!.. Да, на тюремных нарах, во тьме, в кровавой луже, проглянул цвет весенний, назло морозной стуже. О нет, не слезы счастья, не колыбельной звуки — летели по застенкам условной речи стуки… Вот почему застыли в земли холодном лоне мои из мрака в вечность простертые ладони!.. 1925 ЧЕРНАЯ СИМФОНИЯ
НОЧЬ
БОЛЬ
«ГЕЙЗЕРЫ НА ТРОТУАРАХ»
(Из цикла)
I
За витринами желтого солнца осколки, тротуары — палат поднебесных паркет. Туго талии дам перетянуты шелком, изгибается коброй корсетный хребет. В тротуарах намеками смутные блики, в колыханье ритмичном сплетения тел. Напомаженных губ бессловесные крики вперемежку с пучками амуровых стрел. Взмахи длинных ресниц, смех ледово-стеклянный. Все несется куда-то на мутной волне… Жесты страстные, жадные взгляды: «Желанный, Скоро ночь. Кровь играет. Иди же ко мне!» Вдруг средь этого шика и этого лоска, кутерьмы, парфюмерного запаха роз,— перепачканный маслом, углем и известкой, появился в спецовке Рабочий-колосс. Он, неся за плечами зари побежалость и в карманную глубь опустив кулаки, шел, и мигом толпа перед ним расступалась, точно смерч оголял дно житейской реки. Молкнул похоти глас и бренчанье брелока, утихал на пути его лепет, галдеж. И хоть взором блуждал он отсюда далеко, по толпе прокатилась гусиная дрожь. Мимо чистеньких, сытых,— в мазуте и саже, шел Рабочий, жуя заработанный хлеб; был для них он, как пуля в церковном витраже, будто в полночь увиденный собственный склеп. 1928