Шрифт:
* * *
В. Филину Мне помнится Рудник Бутугычаг И горе У товарищей в очах. Скупая радость, Щедрая беда И голубая Звонкая руда. Я помню тех, Кто навсегда зачах В долине, Где рудник Бутугычаг. И вот узнал я Нынче из газет, Что там давно Ни зон, ни вышек нет. Что по хребту До самой высоты Растут большие Белые цветы… О, самородки Незабытых дней В пустых отвалах Памяти моей! Я вас ищу, Я вновь спешу туда, Где голубая Пыльная руда. Привет тебе, Заброшенный рудник, Что к серой сопке В тишине приник! Я помню твой Густой неровный гул. Ты жизнь мою тогда Перевернул. Привет тебе, Судьбы моей рычаг, Серебряный рудник Бутугычаг! 1964 ЛЕСНЫЕ ДОРОГИ Я хожу по лесным дорогам, Где в траншеях растет бурьян, И читаю стихи сорокам, Ветру, солнцу и муравьям. Лес молчит, Словно критик строгий. Только птицы трещат в тиши. Одобряют стихи сороки. «Хороши, — кричат,— Хороши!..» Забрались молодые елки В неуютный старый окоп. Сиротливо лежат осколки На припеке песчаных троп. А внизу, За оврагом волчьим, Спит снаряд в песке у реки. Вырос худенький колокольчик Возле ржавой его щеки. Над оврагом шумит ракита. Лес к зеленой воде приник… — Очень сильно он был побитый! — Говорит мне старый лесник. — Видишь, сколько тут всякой ржави. Скрозь железо, где ни копни. А потом короеды жрали, Гниль крушила битые пни. Лес бы выдюжил, он привычный. Каждый год — пожар, шелкопряд. Да попался дурак лесничий. Много лет рубили подряд. Что получше — пошло на срубы. Все мы, видно, не без греха. После тех «санитарных» рубок Оставалась одна труха… Мы идем с лесником в контору. Под ногами шуршит песок. Поднимается солнце в гору По деревьям наискосок. Между старых, стоящих порознь, Безвершинных кривых дубов Поднялась молодая поросль, Занимая склоны холмов. У крыльца телок на приколе. За конторой — луг, тополя. Лес корявый. Ржаное поле. Дорогая моя земля. 1964 ДОРОГА В ПЛЕС Петляет дорога, ведя на проселок. Лобастые камни лежат у ручья. И маковка церкви за пиками елок — Как дальняя-дальняя память моя… И девочка-спутница с синим колечком, И хмурый шофер, что спешит в сельсовет, О чем-то забытом, но мудром и вечном Задумались, глядя в холодный рассвет. И колокол черный оперся на брусья, Задумчиво слушая гулкую тишь. И веет дремучей, глубинною Русью От серых замшелых осиновых крыш. 1964 * * * Давно с берез слетели листья, И на рябинах у крыльца Повисли трепетные кисти, Как обнаженные сердца. И всюду видится нетвердость, Непостоянность бытия… И не горит, как мокрый хворост, Душа притихшая моя. И сердце бьется неприметно. Оно устало на весу Дрожать от холода и ветра В пустом неприбранном лесу. 1964 Я БЫЛ НАЗНАЧЕН БРИГАДИРОМ Я был назначен бригадиром. А бригадир — и царь и бог. Я не был мелочным придирой, Но кое-что понять не мог. Я опьянен был этой властью. Я молод был тогда и глуп… Скрипели сосны, словно снасти, Стучали кирки в мерзлый грунт. Ребята вкалывали рьяно, Грузили тачки через край. А я ходил над котлованом, Покрикивал: — Давай! Давай!.. И может, стал бы я мерзавцем, Когда б один из тех ребят Ко мне по трапу не поднялся, Голубоглаз и угловат. — Не дешеви! — сказал он внятно, В мои глаза смотря в упор, И под полой его бушлата Блеснул Отточенный Топор! Не от угрозы оробел я,— Там жизнь всегда на волоске. В конце концов дошло б до дела — Забурник был в моей руке. Но стало страшно оттого мне, Что это был товарищ мой. Я и сегодня ясно помню Суровый взгляд его прямой. Друзья мои! В лихие сроки Вы были сильными людьми. Спасибо вам за те уроки, Уроки гнева И любви. 1964 ПОЭТ Его приговорили к высшей мере. А он писал, А он писал стихи. Еще кассационных две недели, И нет минут для прочей чепухи. Врач говорил, Что он, наверно, спятил. Он до утра по камере шагал. И старый, Видно, добрый надзиратель, Закрыв окошко, тяжело вздыхал… Уже заря последняя алела… Окрасил строки горестный рассвет. А он просил, чтоб их пришили к делу, Чтоб сохранить. Он был большой поэт. Он знал, что мы отыщем, Не забудем, Услышим те прощальные шаги, И с болью в сердце прочитают люди Его совсем негромкие стихи… И мы живем, Живем на свете белом, Его строка заветная жива: «Пишите честно — Как перед расстрелом. Жизнь оправдает Честные слова…» 1964 МАРТА Сгорели в памяти дотла Костры сибирской лесосеки. Но в тайниках ее навеки Осталась теплая зола. И лишь подует горький ветер С далеких, выжженных полян, Как затрещат сухие ветви, Метнутся тени по стволам. Сохатый бросится, испуган, Рванет по зарослям густым. И ругань, ругань, ругань, ругань Повиснет в воздухе, как дым. Взметнутся кони на ухабы, Таща корявый сухостой. И кто-то крикнет: — Бабы! Бабы! Гляди-ка, бабы, с ноль шестой!.. Она запомнилась навеки… По хрусткой наледи скользя, Она несла по лесосеке Большие юные глаза. Она искала земляков, Она просила: — Отзовитесь.— И повторяла: — Лабас ритас!.. [1] — не слыхал печальней слов. Она сидела у огня, Ладони маленькие грела И неотрывно на меня Сквозь пламя желтое смотрела. Густым туманом по ручью Стелилось пасмурное небо… И я сказал ей: — Хочешь хлеба? — Она ответила: — Хочу. И я отдал ей все до крошки. Был слышен где-то крик совы. Желтели ягоды морошки Среди оттаявшей травы… И было странно мне тогда, Что нас двоих, Таких неблизких, В седой глуши лесов сибирских Свела не радость, А беда. 1965 1
Доброе утро!.. (лит.).