РОДИНАПомню я: под сенью старых вишенВ том далеком,В том донском селеЖили пчелы в камышовых крышах —В каждой камышинке по пчеле…Родина!Простая и великая.В давнем детстве, от беды храня,Древними архангельскими ликамиСтрого ты смотрела на меня…А потом,Позвав в края суровые,Где весной не встретишь зеленя,Жизнь взвалила рельсы стопудовыеНа худого, юного меня.Я копал руду на Крайнем Севере.Много лет я молока не пил.Только ты, земля моя,Не верила,Что тебе я в чем-то изменил.Все прошел я:Трудные дороги,Злой навет и горькую беду,Чтобы снова пальцами потрогатьПыльную в канаве лебеду.Я опять с тобой,Земля просторная,Где за клином старого жнивьяПод горой стоит село Подгорное —Родина негромкая моя;Где висит над хатойМесяц рыжий;Где в прозрачной невесомой мглеПчелы спят под камышовой крышей —В каждой камышинке по пчеле…1962ПОЭЗИЯИ. Н.Стоят дубы, задумчивы, тихи.По желтой просеке уходит лето.Ты мне читаешь грустные стихиКакого-то салонного поэта.О том, как где-то в городе пустомНа мерзлых стеклах тает чья-то нежность…А мы в лесу, в орешнике густом,Вдыхаем жадноУтреннюю свежесть.Я не люблю бескровные слова,Холодные, искусственные строки.Зачем ониКогда шуршит трава,Поют синицы и трещат сороки?Взгляни вокруг!Открой свои глаза,Зеленые нетающие льдинки.Большая золотая стрекозаКачается на тонкой камышинке…Поэзия! Она всегда — жива.Ей чужды стекол мертвые узоры.Она растет и дышит,Как листва,Как гордая осока на озерах.Ей тесен мир условной бахромыИ вздохов у замерзшего оконца…Поэзия — она живет, как мы.Она не можетБез любви и солнца!1962ГРАДПобило градом яблони,Ударило из мглы,Сломало, словно ядрами,Некрепкие стволы.В лохмотья измочаленаЗеленая кора.Стояли и молчали мыНад грудой серебра.Обняв руками деревце,Разбитое вконец:— И что же это деется?.. —Чуть выдохнул отец.Погибла в утро летнееС деревьями в сокуМечта его.Последняя,Быть может, на веку…О, градины небесные!Вы очень нам горьки.Но били нас увесистейЗемные кулаки.До сей поры не найдены,В метели и в дождиБолят шальные градиныПод ребрами в груди.Войною ли,Обидами,Пайком гнилой крупы —Сполна нам было выданоУдаров от судьбы.…Настанут дни погожие,Добавим в грунт золы,Закутаем рогожамиРазбитые стволы.Наплывами затянетсяКора, где выбил град,И выдюжит,ПоправитсяНаш перебитый сад.1963* * *Летели гуси за Усть-Омчуг,На индигирские луга,И все отчетливей и громчеДышала сонная тайга.И захотелось стать крылатым,Лететь сквозь солнце и дожди,И билось сердце под бушлатом,Где черный номер на груди.А гуси плыли синим миром.Скрываясь в небе за горой.И улыбались конвоиры,Дымя зеленою махрой.И словно ожил камень дикий,И всем заметно стало вдруг,Как с мерзлой кисточкой брусникиНа камне замер бурундук.Качалась на воде коряга,Светило солнце с высоты.У белых гор БутугычагаЦвели полярные цветы…1963БУРУНДУКРаз под осень в глухой долине,Где шумит Колыма-река,На склоненной к воде лесинеМы поймали бурундука.По откосу скрепер проехалИ валежник ковшом растряс,И посыпались вниз орехи,Те, что на зиму он запас.А зверек заметался, бедный,По коряжинам у реки.Видно, думал:«Убьют, наверно,Эти грубые мужики».— Чем зимой-то будешь кормиться?Ишь ты,Рыжий какой шустряк!.. —Кто-то взял зверька в рукавицуИ под вечер принес в барак.Тосковал он сперва немножкоПо родимой тайге тужил.Мы прозвали зверька Тимошкой,Так в бараке у нас и жил.А нарядчик, чудак-детина,Хохотал, увидав зверька:— Надо номер ему на спину.Он ведь тоже у нас — зека!..Каждый сытым давненько не был,Но до самых теплых деньковМы кормили Тимошу хлебомИз казенных своих пайков.А весной, повздыхав о доле,На делянке под птичий щелкОтпустили зверька на волю.В этом мы понимали толк.1963РАССВЕТ В БУТУГЫЧАГЕВ ночную смену на Шайтане,Где черный камень льдом покрыт,Из горной штольни мы каталиОтпалом вырванный гранит.Был штрек наполнен пылью едкой,И каждый радостно вздыхал,Когда с груженой вагонеткойМы выходили на отвал.Нас обжигал морозный воздух,Снежинки стыли на плечах,И рядом с нами были звезды.Под нами спал Бутугычаг.Дремали горы в дымке синей,К подножьям становясь темней.Внизу, в глубокой котловине,Дрожали бусинки огней…Мы отдыхали очень редко.За рейсом — рейс, простоев нет.На двадцать пятой вагонеткеВставал над сопками рассвет.Еще прожекторы горели.Но было видно с высоты,Как с каждым рейсом розовелиМолочно-белые хребты.Еще таился мрак в лощинах,Поселок тенью закрывал,А на заснеженных вершинахРассвет победно бушевал.Спецовки мокрые твердели,И холодила руки сталь.Но мы стояли и гляделиНа пламенеющую даль.Мы знали: чудо грянет скоро,Однако долго ждать нельзя,И мы опять входили в гору,Вагон порожний увозя.Но каждый знал:Когда вернетсяИз узкой штольни на простор,Увидит огненное солнцеНад белой цепью снежных гор.1963ХУДОЖНИКТолько голые камни,Поросшие мохом.Только клочья туманаНа стланике мокром.Только грязные сопкиЗа хмарью суровой.Только низкое сероеЗданье столовой.А в столовой,Над грудами мисок порожних,Колдовал у картиныГолодный художник.На картине желтелиЛуга и покосы.Над рекой у затонаСтояли березы.Баламутя кнутамиЗеленую тину,Пастухи к водопоюСгоняли скотину…Я смотрел на картину…Ресницы смежались.И деревья, и людиКо мне приближались.И березы худымиРуками качали,И коровы мычали,И люди кричали.Заскрипели уключиныНад перевозом,И запахло травою,Землею, навозом.1963КОСТРОЖОГИА. И. СолженицынуВ оцеплении, не смолкая,Целый день стучат топоры.А у нас работа другая:Мы солдатам палим костры.Стужа — будто Северный полюс.Аж трещит мороз по лесам.Мой напарник — пленный японец,Офицер Кумияма-сан.Говорят, военный преступник(Сам по-русски — ни в зуб ногой!).Кто-то даже хотел пристукнутьНа погрузке его слегой…Все посты мы обходим за день…Мы, конечно, с ним не друзья.Но с напарником надо ладить.Нам ругаться никак нельзя.Потому что все же — работа.Вместе пилим одно бревно… Закурить нам очень охота,Но махорочки нет давно.Табаку не достанешь в БУРе.Хоть бы раз-другой потянуть.А конвойный стоит и курит,Автомат повесив на грудь.На японца солдат косится,Наблюдает из-под руки.А меня, видать, не боится,Мы случайно с ним земляки.Да и молод я.Мне, салаге,И семнадцати лет не дашь…— Ты за что же попал-то в лагерь?Неужели за шпионаж?Что солдату сказать — не знаю.Все равно не поймет никто.И поэтому отвечаюОчень коротко:— Ни за что…— Не бреши, ни за что не садят!Видно, в чем-нибудь виноват…—И солдат машинально гладитРукавицей желтый приклад.А потом,Чтоб не видел ротный,Достает полпачки махрыИ кладет на пенек в сугробе:— На, возьми, мужик!Закури!Я готов протянуть ладони.Я, конечно, махорке рад.Но пенек-то — в запретной зоне.Не убьет ли меня солдат?И такая бывает штука.Может шутку сыграть с тобой.Скажет после: «Бежал, подлюка!» —И получит отпуск домой.Как огреет из автомата —И никто концов не найдет…И смотрю я в глаза солдата.Нет, пожалуй что не убьет.Три шага до пня.Три — обратно.Я с солдата глаз не свожу.И с махоркой, в руке зажатой,Тихо с просеки ухожу.С сердца словно свалилась глыба.Я стираю холодный пот,Говорю солдату: «Спасибо!»Кумияма — поклон кладет.И уходим мы лесом хвойным,Где белеет снег по стволам.И махорку, что дал конвойный,Делим бережно пополам.1963
