– А он тебе не поверил. Он все равно убьет меня. И тебя тоже. Он теперь боится. Берегись, князь…

Она сама не поняла тогда, откуда и почему возникло это слово – «князь». На князя Альдов не был похож. Или… все-таки… был?

Жизнь шла своим чередом. Разве что Эльжбета Францевна стала реже улыбаться, а Ядвига изо всех сил игнорировала новоявленную родственницу. Страдала ли Элге от молчаливого презрения, окружавшего ее, Федор не знал. Она по-прежнему существовала в своем собственном, закрытом от назойливого внимания других людей мире. Элге молчалива и задумчива. Впрочем, она была таковой и до свадьбы. А вот князь… Он делал вид, что позабыл о той ночи и том разговоре, пьяном и бестолковом, лучился лихорадочным безумным весельем, но с каждым днем веселья становилось все меньше, а безумия больше. Князь то порывался ехать, бежать прочь из Крепи вместе с молодой женой, то в следующую минуту клялся, что не покинет родовое поместье, то вообще уезжал на целый день в болота, словно убегал… От себя ли, от злой птицы-Элге, медленно убивающей его сердце, или от любви и невозможности эту любовь уничтожить. Эльжбета Францевна смотрела на выходки пасынка с мрачной обреченностью, будто ждала чего-то. Чего?

И почему Федор не уехал, как собирался? Из-за жены. Бедняжка расхворалась, сиплый кашель Ядвиги и ее лихорадочный румянец обеспокоили не только Эльжбету Францевну. Луковский тоже волновался за супругу. После того разговора с князем он делал все, чтобы полюбить Ядвигу. Он заставлял себя восхищаться ее красотой, грацией, ангельским характером, часами беседовал, выслушивая глупые реплики, подробно отвечал на все ее вопросы. А она заболела. От переживаний, как сказала Эльжбета Францевна, но Алексей, против обыкновения, упрек воспринял спокойно, лишь пожелал любимой сестре скорейшего выздоровления.

Когда князь наконец предложил поучаствовать в облаве на волков, Федор ухватился за предложение обеими руками. Атмосфера в Крепи угнетала, в голову лезли разные глупые мысли о смерти, о наказании, о том, что волчий вой, доносящийся откуда-то из сердца Урганских топей, не просто вой, а бессловесный зов. Каждый раз у Луковского возникало желание отыскать этот многоголосый волчий хор и заставить его замолчать.

Выехали засветло. Застоявшийся Нерон беспокойно озирался, танцевал под седлом, изнемогая от желания галопом пронестись по бескрайней снежной равнине. Ехали молча, лишь кони изредка всхрапывали да снег скрипел под копытами. Сугробы намело такие, что Нерон порою проваливался по брюхо. Или Алексей просто дорогу такую выбрал? Но Федору оставалось лишь положиться на знания проводника, ведь Луковскому зимние топи казались еще более загадочными и непонятными, чем осенние. Там хоть какие-то ориентиры имелись, а здесь куда ни глянь – ровное белое поле да редкие холмики-деревья, зарывшиеся в снег по самую макушку.

– Чего не спрашиваешь, куда едем? – поинтересовался князь, на Федора он даже не обернулся.

– Приедем, и без тебя узнаю. – Спорить с Алексеем было бесполезно, расспрашивать тоже, да и не желал Федор опускаться до вопросов.

Князь ответил сам:

– В Ведьмин лес. Бывал уже?

– Мимо проезжал. – Луковский припомнил черную лохматую стену и хмурые, увязшие верхушками в низком сером небе ели. Тогда ему почудилось, будто Ведьмин лес насквозь пропитан духом зла.

– Лучше бы ты мимо Крепи проехал.

– Лучше бы… – согласился Федор. Он боялся, что сейчас князь вспомнит про Элге, заговорит и… Та проклятая ночь не давала покоя, воспоминания о ней сводили с ума не хуже тоскливого волчьего плача. Луковскому не было стыдно, отнюдь, его мучила не совесть, а зависть и злость. Элге ушла к князю. Перед Богом и людьми назвала себя женой Алексея, а он, Федор, проиграл. Струсил. Стоял у алтаря и молча радовался, что не придется ни за что нести ответственность.

Лес снова вынырнул из предрассветной мглы хищным черным пятном. Как и в тот раз, пятно разрослось до размеров стены, а стена распалась на отдельные стражи-ели. Только сейчас Федору предстояло перешагнуть невидимую границу, отделяющую лес от болот. Нерон долго упирался, мотал головой, пятясь назад, но в конце концов покорился воле всадника. А стоило ступить под сумрачный полог Ведьминого леса, успокоился.

– Хорошо здесь. – Алексей положил ружье поперек седла, Федор последовал его примеру. А ведь правду князь сказал – в лесу было хорошо и удивительно спокойно. Древние ели собрали на темно-зеленых, пахнущих хвоей и смолой лапах целые сугробы. Небо потерялось где-то вверху, а солнце, с трудом пробивающееся к земле, зажигало снег холодным пламенем.

– Мужики с той стороны гнать будут, а мы возле хижины заляжем.

– Тут живет кто-то? – удивился Федор.

– Жили. Раньше. Ведьма одна, поговаривают, это она местного князя прокляла, волчьей шкурой наградив. Он выгнать ее хотел, чтобы колдовством своим людям не вредила, а она зачаровала его, приговорив болота да дом ее стеречь. Он и стерег, пока не умер, и сын его стерег, и внук, и правнук… Крепко, видать, тот князь ведьму разозлил. – Алексей рассмеялся. – Сказка это. Страшная местная сказка…

Ведьмина хижина оказалась старой, но довольно крепкой на вид, более того, внутри хватило места для обоих жеребцов. Федор беспокоился, как бы не передрались – Нерона присутствие соперника раздражало, – но князь уверил, что, как только волков почуют, мигом успокоятся. А пока хватит и пут.

Чуть позже к охотникам присоединились двое мужиков, в одном из которых Федор узнал старосту из деревни Воронино. Мужики Луковскому поклонились, а хозяином все одно князя считали, к нему обращались с вопросами, его указания выполняли. Мужики принесли ружья, по виду не слишком пригодные к стрельбе, и тяжелые вонючие тулупы. Князь нехотя пояснил, что в таком смело можно на снегу лежать, даже в самый лютый мороз не замерзнешь, да и зверь, коли нападет, не сразу прокусит толстую шкуру.