Раздевшись, дядя Федя спустился, молча отомкнул почтовый ящик, взял газету и кленовый лист и протянул Володьке-Канту.

— На… возьми.

— Чего?.. Газету?.. Я тоже получаю.

— Лист свой возьми.

— Чегой-то ты придумал? Во, чудик.

Но сказал это как-то неуверенно и даже жалобно. Дядя Федя сделал нетерпеливое движение, заставил его взять лист.

— Не нужно ей это.

— Чего не нужно? Чего ты меня на пушку берешь? Может, это не я бросаю.

— Ты.

— Откуда ты знаешь?

Дядя Федя похлопал его по плечу.

— Он еще сырой. Я видел, как ты его на бульваре стирал под краном. Понял, парень?

— Ну, и полоскал, а где бы я чистый взял после такого дождя? Все хорошие листья в грязи.

— Вот так. Не нужно ей это.

— Дядь Федь, — голос у него стал совсем жалобным, — ты ей не говори, а?

— Вот так… — повторил дядя Федя еще раз и еще раз похлопал Володьку-Канта по плечу. Он хотел ему объяснить, что не нужно ей этих листьев бросать в почтовый ящик, потому что она воображает, что это к ней проявляет внимание какой-то необыкновенный человек, может быть, даже принц.

Он хотел ему еще объяснить, что она, может, и не стоит пока его листьев, что он зря старается, но длинно говорить он не умел, и у него получилось только «вот так…».

— Дядь Федь, ну пообещай, на работу опаздываю.

— Зачем говорить… Не скажу.

— Спасибо, — обрадовался Володька.

— Вот так, — в последний раз сказал дядя Федя. — Не нужно ей это.

Он защелкнул замочек на почтовом ящике и пошел на свой этаж. И когда там, наверху, хлопнула дверь, Володька-Кант подумал: «Ну да… говори» — и опустил лист опять в почтовый ящик.

— Тама!

Постоял и стремглав бросился на улицу: опаздывал на работу.

Размышления о воде, вспоившей тот самый кленовый лист, что упал с дерева

21 сентября 1963 года

В тот вечер, когда Ирина узнала страшную правду об отце, она прогнала от себя мать и ушла на кухню.

«Кап!» — обратился к ней водопроводный кран.

Ирина не обратила внимания.

«Кап!» — уронил кран еще одну каплю с носика.

Ирина не слышала.

«Кап, кап, кап!» — сказал кран.

Ирина не повернула головы и не поняла, что кран ей рассказывает тревожные газетные новости. В одной газете сообщалось:

«На нефтяных полях Аравии и Персидского залива питьевая вода стоит дороже, чем высокооктановый бензин».

В другой газете сообщалось:

«Запасы воды в Соединенных Штатах, особенно на западе, уменьшаются с катастрофической быстротой».

В третьей газете сообщалось:

«Уже много месяцев подряд нью-йоркцев призывают экономить воду».

Вода! Пить! Жажда!

Кап!

Нет на свете более прекрасной музыки, чем это простое «кап». Нет на свете более жизненной философии, чем философия родника, колодца, реки и, конечно, мудрого водопроводного крана по имени Кап, который уже много раз объяснял, что усилия очень многих растрачиваются совершенно зря, потому что посвящены не самой воде, а сосуду — материалу и форме сосуда.

Для них главное не что они пьют, а из чего они пьют: из толстого или тонкого стакана, из горсти или из хрусталя.

И если они пьют из хрусталя, то уже считают себя счастливыми, из серебра — очень счастливыми, из золота — слишком счастливыми.

А между тем вода не становится от этого ни хрустальной, ни серебряной, ни золотой. И в горсти, и в бокале, и в кубке вода остается водой. В этом суть воды, суть жизни, которую дает вода и человеку, и кленовому листу.

И все эти золотые и серебряные сосуды подчас не стоят одного берестяного ковшика, оставленного лесником у родника.

Так думал мудрый, слегка поржавевший от старости философ по имени Кап. Он долго, очень долго молчал, но посмотрел на худенькие плечи Ирины и не выдержал, уронил еще одну каплю с носика.

«Кап!»

Напор был такой сильный, что вода в стакане стала почти белой. Ирина подержала холодный запотевший стакан, подождала, пока вода приобретет свой естественный цвет. И в тот момент, когда она подняла его, чтобы посмотреть на свет, такие стаканы с водой наверняка были подняты и в Женеве, и в Париже, и в Москве, и в ее родном городе, расположенном на трассе Москва — Симферополь. И все эти люди, в один и тот же момент захотевшие пить, сами того не подозревая, внезапно оказались за одним столом. За широким и хлебосольным столом Природы. И хотя сотрапезники не чокнулись и забыли произнести тост, все они, разумеется, пили за Хозяйку.