— А на крышах снег не держится.

— Да, — говорит, — весь ссыпается на землю.

Гости ихние отставили свои чашки-ложки, пошли в коридор в свои шубы и пальто залезать. До свиданья мне не сказали. Не обращаю внимания, сижу, пью. Пока он там их провожал, и у его жены попросил долить мне горяченького. Сыр тут на столе был, колбаса, я все это превратил в бутерброды. Он приходит весь взъерошенный от нервов, даже дергается. А я спокойно, по-соседски спрашиваю:

— Между прочим, я не посмотрел на градусник . Интересно, сколько градусов на улице? Вы не смотрели?

Он, конечно, смотрел, но ответить спокойно, по-соседски не может, говорит:

— Двадцать, двадцать, двадцать.

Мне было бы достаточно, если бы он один раз сказал, но если он такой неэкономный на слова, это его дело. Пью дальше чай. Говорю:

— А завтра снег возьмет и растает, как в прошлом-году. Вот будет смешно.

Снег еще не растаял, а он уже начал смеяться, как будто у него болезнь куру. Есть такая смешная болезнь, у человека судороги, а все думают, что он смеется.

В общем, съел у них все, что можно было съесть большой столовой ложкой. А потом объяснил, откуда во мне такая хищность.

— Если вы, Геннадий Николаевич, — говорю, — не прекратите ретрансляцию местных радиопередач из нашего подъезда про пятую квартиру, то я каждый день буду ходить к вам чай пить, как музыкант к музыканту.

Это я им уже около двери сказал, когда они облегченно вздохнули, что я хоть сахар не весь поел и два ломтика булки им оставил к завтраку. Оба аж подпрыгнули от моих слов.

Он крикнул:

— Нахал!

Она:

— Хулиган!

Не выдержали вежливого обращения. Я закрыл дверь, думаю: кто из них остроумнее? Татьяна Осипова потом долго смеялась и сказала, что я остроумнее. Они ей жаловались на следующий день, что им надо было дружинников вызвать, а они меня чаем поили. Но, между прочим, про пятую квартиру с этого момента ни гугу, боятся, что я еще какую-нибудь штуку выкину.

Никто из них не додумался, один я додумался — адрес ее настоящего отца найти. Хочет не хочет, а может, увидит живого человека и обрадуется.

Сам я один не справился бы, дядя Федя помог. Он мне ужасно стал доверять после того, как увидел, что я кленовые листья в почтовый ящик кидаю. Мне что? Ей нравится получать по почте листья, я и опускаю. Трудно, что ли? Снег выпал, а то бы я еще нашел штучки три хороших. А из-под снега я один выкопал, так он уже вроде и не лист. Бесполезное дело, следующей осени надо ждать. Из бумаги же не станешь вырезать. Да так хорошо, как у дерева, и не получится. Дерево вырежет, так вырежет — зубчики фигурные. И, между прочим, если сравнивать, то не штамповка. Я нарочно искал два листа одинаковых, не нашел. Все листья разные. Двух одинаковых нету, как вот, например, ключи к замкам «Сам». Вроде все одинаковые, а когда Татьяна Осипова один раз захлопнула дверь, перепробовали все ключи, даже из других подъездов брали, не подходят. Так и листья.

Дядя Федя все мне доверил: и фамилию его, и имя, и отчество, он у Ольги Дмитриевны выспросил, и, главное, год рождения. Я в два счета адрес заимел, на бумажку записал и хожу ожидаю психологический момент. Две недели дежурил в подъезде, сначала до, потом после смены. Вверх-вниз километров 500 дал — не мог же я все время торчать у пятой квартиры. Поднимусь к себе на этаж — постою, дверь внизу хлопнет — безразлично спускаюсь на первый этаж. Но Ирка редко дома теперь появляется. Дядя Федя жаловался: придет, пыль с портрета вытрет и опять к своей подружке Зойке. Пришлось мне собираться в экспедицию, встречать ее у института.

Я думал, она увидит, скажет про приятную неожиданность, а она просто сказала:

— Здравствуй!

Раньше говорила «привет, а тут сказала «здравствуй».

— Поговорим? — поинтересовался я.

— С удовольствием.

Я думал, она пошутила про удовольствие, а она вроде бы всерьез. Я молча достал бумажку, протянул ей.

Она испуганно взяла.

— Что это?

— Садовая улица, четырнадцать, квартира тридцать три.

Она поняла, скомкала адрес, хотела выбросить, потом посмотрела на меня: не злорадствую ли я, и, когда догадалась, что я вовсе не злорадствую, а от большой искренности хочу помочь ей, расправила бумажку и стала внимательно читать каждую буковку.

После этого я благородно устранился.

Целый месяц мы ничего не знали, а потом, здравствуйте, пожалуйста, выяснилось, что она к нему еще не ходила. Я даже разозлился. Если бы у меня был на Садовой улице отец, да я бы купил бутылку болгарского, вермута «мир — дружба», баночку консервов, и состоялся бы у нас задушевный разговор.

С разозленности я и наделал переполоху. Такси взял, поехал на Садовую улицу и официально пригласил П. Г. Виноградова к Ирине в гости. Записку оставил, он сам был на работе. А потом вспомнил, что Ирина может опять к Зойке сбежать, и опять — на такси и в институт. Она, как увидела меня в коридоре на перемене, побледнела вся, говорит: