Она отвернулась. Между нами начала было снова расти стена. Но теперь опять исчезла. И я увидел, что Джина не разрушала наши жизни. Она разрушила только свою. Я понимал, что никогда не найду в своем сердце ненависти к ней.

Рыжая Сиан принесла чай. Она приготовила чашечку и для меня. Зеленый, японский, даже на вид здоровый чай. К своему счастью, я и не рассчитывал на «Брук Бонд пи-джи типс» и печенье с ванильным кремом. Я подвинулся на край дивана, чтобы дать Джине место.

— Я могу остаться, если хочешь, — сказала Сиан.

Джина улыбнулась и качнула головой:

— Все в порядке.

Рыжая метнула на меня взгляд и отвернулась. Потом попятилась к двери, словно придворный, покидающий царскую особу:

— Позвонишь мне?

Джина прикрыла глаза, кивнула и улыбнулась. Раздался щелчок замка — Сиан осторожно прикрыла за собой дверь.

Джина отхлебнула чаю:

— Она молодец. — Она задумчиво посмотрела на меня из-за чашки с зеленым чаем. — Она мне очень помогает.

Я улыбнулся:

— Она лесбиянка. Сиан — лесбиянка.

Джина поставила чай:

— От тебя ничего не скроется, Гарри.

Я засмеялся.

— Ты не лесбиянка, Джина, — сказал я. — Если это твой новый эксперимент, новое приключение, новая задача, которую надо выполнить, — меня это не волнует.

Она изобразила смущение:

— Так в чем же дело?

— Ни в чем, — ответил я и встал. — Но из нас двоих скорее я похож на лесбиянку, Джина. Поверь мне, ты не лесбиянка.

Я сделал несколько шагов к двери. Квартира оказалась не такой уж большой.

— Ты просто устала от мужчин, — заключил я.

И отправился искать сына.

В миле от того дома, где я вырос, на холме стояла церковь.

И когда я увидел Пэта, который сидел у могилы, скрестив ноги, держа в одной руке полупустую бутылку сидра, а в другой сигарету, а напротив него — Элизабет Монтгомери, вытянувшую ноги и глядящую ему в лицо, я понял, как ошибался все это время, думая, что моих родителей здесь нет.

Я видел обоих моих родителей после смерти, и это было определенное разочарование. Я хотел чего-то великого, некоего эмоционального финального прощания — я представлял себе Кэтрин Дженкинс, поющую «Время прощаться», — но ничего подобного не было. Я точно так же отреагировал на оба тела. Мой отец в задней комнате похоронного бюро на главной улице пригорода. Моя мама дома, в кровати, где она спала сначала вместе с моим отцом, а потом одна, когда овдовела. И я почувствовал разочарование.

Это не он.

Это не она.

Свет, который делал моего отца тем мужчиной, каким он был, а мою мать той женщиной, какой она была, — тот свет исчез, пропал. И хотя я не мог сказать, ушел ли он на небеса или во тьму забвения, я знал, что он ушел. Это не мой отец лежал в задней комнате похоронного бюро. Не мама лежала в спальне, в которой спала сорок лет. Мои родители были где-то в другом месте или же нигде.

И именно по этой причине я не любил приходить к могиле, которую они делили. Не говоря уже о том, что я всегда был занят собственной жизнью, а на трассе М25 всегда были пробки, потому что местные жители ездили на работу в Лондон и обратно. А кроме того, я не верил, что мои мать и отец действительно покоятся на этом холодном живописном кладбище с пятисотлетней церковью за ним, окруженном желтыми полями.

Но я ошибался.

Они были здесь.

И с ними был их внук, с безобразно остриженными, когда-то длинными светлыми волосами.

Элизабет Монтгомери подняла взгляд, когда я показался возле могилы.

Я увидел, что Пэт затянулся, прищурившись, выпустил дым и негромко сказал:

— Это всего лишь мой папа.

Элизабет Монтгомери встала, оправила юбку и улыбнулась. У нее была чудесная улыбка. И я подумал — какой замечательный выбор. Если ты мальчик и выбираешь девочку, которая сводит с ума, невозможно выбрать никого лучше, чем Элизабет Монтгомери. Девочка, которая пойдет с тобой и будет курить и пить сидр на могиле твоих бабушки и дедушки. Разве можно выбрать девочку лучше?

— Извините, — сказала она. — Мне надо пойти пописать.

Я посмотрел на Пэта, потом на могилу. Они принесли цветы, понял я, внезапно почувствовав угрызения совести.

— Ты отлично знаешь, как хорошо провести время с девочкой, — сказал я. — Сидр. Кладбище. Пачка сигарет. Ты просто транжира.

— Только не говори, что ты никогда не зависал на кладбище, — проговорил он, не глядя на меня.

Я засмеялся, вспоминая, как мы прятались на этом самом кладбище с лучшим другом, глядели в прицел двадцатидвухдюймовой пневматической винтовки и бежали домой всякий раз, когда небо темнело, а за могилами слышался шорох листьев.

Пэт протянул мне бутылку сидра.

— Давай, — сказал я и сделал большой глоток.

— Дело в том, что дедушка и бабушка, — сказал мой сын, — любят по-другому. Родители, извини, они все время хотят тебя переделать. Потому что всегда желают, чтобы ты был лучше. Умнее. Сильнее. Вежливее. — Он перевел взгляд на могилу. — А дедушка с бабушкой принимают тебя таким, какой ты есть. Они счастливы оттого, что ты такой, какими никогда не были и не будут твои родители. Родители всегда пытаются тебя усовершенствовать, словно ты сломанная вещь, которую надо починить. А дедушка с бабушкой любят тебя без всяких условий. По крайней мере, так я это помню.