Михай Балог радовался, что поговорил с мужичонкой. Он уже давно не мог ни с кем разговаривать.

— Какого это Матяша вы искали?

— Матяша? Не искал я никакого Матяша. Не помню.

— Ну как же — нет? Матяша, который вам вино подавал.

Михай Балог не понял вопроса и сделал вид, будто задумался.

— Матяш, — медленно проговорил он. — Не знаю, не помню.

Мужичонка с хутора явно пришел в замешательство. Он еще шире раскрыл рот и вытаращился на Балога. Потом пожал плечами, вздохнул и молча пожал Балогу руку.

Повернулся и быстрыми, мелкими шажками поспешил обратно в Захоронь.

«Паршивые цыганские похороны, — твердил Балог по дороге. — Еще хуже, чем у Аладара. Хоть бы звонили как следует, а то ведь не звонили. То есть звонили, но совсем мало».

Он прокручивал в мозгу свой день. Голод больше не мучил его, хотя желудок был совершенно пуст и съежился настолько, что, наверное, поместился бы в ладони.

«А еще поп. Я не могу уехать, не разобравшись с попом. Пока не сплету корзин. Скажу бригадиру, из-за похорон опоздал. Дня на два, на три».

Тут он увидел свой выбеленный домик и встал как вкопанный.

Вечерело, у озера никого не было, возле дома — тоже никого. Он не решался подойти поближе. А если она там? Лечь в ту самую кровать, где место жены еще не остыло? Где она лежала мертвой?

Он опустился на землю под акацией. Подгреб под себя сухих листьев. Запахнул поплотнее куртку и опустил голову. Ему не раз приходилось так спать. На сухих листьях, скрючившись. «Рано темнеть стало».

Он перевернулся на спину. Земля казалась очень мягкой. Он раскрыл глаза и увидел, как темнеющий небосвод опускается из-за крон акаций ему на грудь.

Он заснул.

Ему снилось, что он идет по берегу реки, находит желтую лозу, собирает ее и тут же плетет корзины. Жена подсаживается к нему и говорит, что не сердится из-за похорон. Главное — чтоб он сплел корзины и отдал долг попу. И все время, пока он собирает лозу и плетет корзины, непрерывно звонит колокол. Жена сидит, подтянув колени к подбородку. И вдруг кричит: «Михай, корзины покатились!» Они бегут, но корзины падают в воду, с берега видно, как они уплывают и тонут.

Он проснулся, но не сон был тому причиной. Дождь прорвался сквозь поредевшую листву, с веток закапало. Он вскочил — ему показалось, что на обочине кто-то стоит. Никого там не было, померещилось. «Пойду домой, у меня дом есть, нечего спать под открытым небом».

От воды и грязи одежда отяжелела и прилипла к телу. Балог вошел в дом. В темноте он смутно видел окно и нашарил под ним кровать. Снял куртку, скинул брюки и отпихнул одежду ногой. Лег, дотронулся до прохладной стены. Дотянулся до оконной рамы, медленно повернул согнутый гвоздь и открыл окно.

Одеяла он не нашел и укрылся курткой.

Он решил рано встать и сразу же отправиться на берег Красны.

Стук дождя то усиливался, то затихал и в конце концов усыпил его.

К утру дождь кончился. Балог выглянул в окно. Крыша еще не просохла, под окном дремали влажные мальвы. Солнце уже взошло, кое-где на горизонте мелькали черные пятна. Балог увидел вдали каштаны. «Это те каштаны, что в Захорони, за кладбищем, в Захорони». Мимо озера, по дороге, поросшей терновником, спешил какой-то человек. «И эта дорога тоже ведет на кладбище».

Он поднял с пола брюки, встряхнул их и с трудом натянул на себя. Достал серп. Отыскал под кроватью напильник. Серп точил аккуратно, чтоб не порезать руку. «Сухой початок нужен, на рукоятку серпа надеть. С такой тонкой рукояткой много не наработаешь».

Балог миновал то место, где лежал вечером. Листья, которые он сгреб накануне, размыл дождь.

Чтобы добраться до реки, предстояло пройти по главной улице деревни.

Никто ему не повстречался. С некоторых дворов доносились голоса, но на дороге никого не было. Перед церковью он остановился и взглянул на распятого Иисуса. Сирень и розы в церковном саду осыпались и пригнулись к земле. Ветви каштанов клонились к крыше. Каштаны падали ему под ноги, на мокрую землю.

«А каштаны жарят?» Он набил полные карманы. «Достану где-нибудь спичек и зажарю на берегу».

Перед входом в церковь он остановился и взялся за бронзовую ручку. Она показалась ему очень холодной. Он толкнул дверь, но она не поддалась. Ему хотелось еще раз взглянуть на картины, на статуи, на алтарь.

Тут он сообразил, что так или иначе вернется сюда с корзинами, и отпустил ручку. «Тогда и попрошу попа, чтоб пустил меня еще раз в церковь».

Глядя на длинную, изъезженную телегами проселочную дорогу, похожую на влажную ленту, он вдруг подумал, что уехал с работы совсем недавно.

«В поезд я сел в пятницу вечером. В субботу утром, даже не утром, а на рассвете, приехал. А сегодня воскресенье. Столько всего случилось, а кажется, будто только что с бригадиром разговаривал».

Перед глазами на минуту возникло лицо бригадира: зачесанные волосы, выпуклый лоб, толстые губы.

«Будто бы тут стоит, на дороге, и руку протягивает. А я будто бы мешаю смолу и дрова в огонь подбрасываю».

Следом за бригадиром он увидел жену, живую, сидящую за околицей. Вчерашнее все сильнее рвалось наружу. Черные чулки плохо натянуты, рот все время норовит открыться. Зубы почерневшие видно было. «Это, что ли, смерть? Что же это за сила такая, что напрочь меняет человека, руки не дает поднять, заговорить? Учитель на бетонке говорил: все имеет свой смысл. Камень, инструмент, земля, небо — словом, все. И это хорошо, потому что человек умеет этот смысл обнаружить. Потому что человек — самое что ни на есть могущественное и изобретательное создание. Так или сяк всегда до смысла докопается… Ну а у смерти какой смысл?»