Лужайка была не велика, но, впрочем, и не мала; она выглядела так, как если бы одну ее часть раскинуть здесь позабыли, словом, в конечном счете какой-то недосмотр, небрежность или безответственность, разумеется, имели место, но не это определяло характер лужайки и не это овевало ее, а душноватый запах липы. Так что Пинта с полным правом мог сказать:

— Лужаечка недурна.

Отец шел впереди, озираясь, принюхиваясь. Искал подходящее место.

— Видишь ли, шеф, — сказал он мне, — вовсе не безразлично, где именно устроить привал. Подлинно хорошее…

— …или подлинно никудышное, — царапнул Фанчико последнюю фразу отца.

— …подлинно хорошее место удается найти не каждому. Даже про-фес-сио-наль-ные экскурсанты способны на это далеко не всегда. О нет!

Я изумленно покачал головой. Ну и ну! Даже они неспособны! Отец, конечно, понимал, что я изумляюсь ради него (исключительно), но скорее обрадовался, чем рассердился:

— Вот именно! Неспособны! Потому что здесь техники мало, здесь нужен стиль.

Мама шла позади нас, чуть-чуть отставая и улыбаясь. (Волосы она еще утром стянула на затылке тугим [суровым] узлом, но редкие дуновения ветерка ослабили конструкцию, и теперь трава, и камешки, и липы могли в свое удовольствие аплодировать беспечной игре высвободившихся прядей. Фанчико сказал: «Н-да, есть же женщины, которые умеют в один миг устроить такой красивый беспорядок».) Словом, мама улыбнулась и остановилась.

— Здесь будет чудесно, — заботливо сказал ((на это)) отец. И раскинул у ног мамы клетчатый плед.

— Прошу!

Над липами не было видно туч, только желток солнца.

(Небосвод как яичная скорлупа.)

А утро начиналось так. Завтрак был монументальный. Ну да, именно: монументальный и церемониальный. Отец расшумелся на всю квартиру.

— Это он сейчас будит комнаты, — шепнул Фанчико под одеялом. — Великий человек.

Пинта ненавидел утра.

— Утро — дохлый шарф.

— Быть может, шакал? — предложил я свой вариант.

Пинта отмахнулся: экая чушь!

— Шакала вокруг шеи не обернешь.

Он и Фанчико захихикали.

— Ну-с, молодой человек?

— Всмятку, — отозвался я.

— Нынче утром семья завтракает яйцами всмятку, — объявил отец всему свету.

— Старик сегодня в духе, — кивнул Пинта.

Отец играл официанта. (А перед тем, конечно, повара.) Он сам накрыл стол: расстелил ту нашу большую желтую скатерть и расставил на ней приборы. Но как! Сперва разложил салфетки — продолговатые плетенки из тростника. На них поставил тарелки. Средней величины. Сверху — тарелочки поменьше. Потом верхнюю тарелочку стал переставлять — чуть правее, например, и чуть-чуть вперед, но так, чтобы все предметы оставались на салфетке; в конце концов сомнений не оставалось: тарелки стояли на том самом месте, где им и следует стоять, — порядок был естественный, он не наводил тоску. На маленьких тарелочках — стаканчики для яиц. Чайная ложечка, вилка, та, что поменьше, и нож. Но как они чудесно расцветили желтую скатерть, эти три прибора!

— Ну, старик! — воскликнули мы хором (все, кроме мамы).

Расселись по местам. Сел и отец, как самый обыкновенный смертный.

— Официант! — воскликнул он, прищелкнув пальцами, и тотчас вскочил.

— К вашим услугам, сударь. — И сел.

— Одно яйцо вкрутую.

— Слушаюсь, сударь… Ишь, стервец, барин нашелся! — прошипел он самому себе, готовому сесть.

— Или нет… Послушайте, знаете что…

— Но позвольте, вы уже… То есть я хотел сказать: да, сударь, — сказал себе (не теряя надежды) отец.

— Словом, так… принесите-ка мне… м-мм… все-таки крутое яйцо.

Надменно-равнодушным тоном.

Тут мама протянула руку к тарелочке с яйцами, взяла одно и, перебрасывая с ладони в ладонь, бросила, словно мячик, в свой стаканчик.

— Сударыня! — негодующе воскликнул официант.

— Здесь тебе не какая-нибудь забегаловка, душенька, — укоризненно сказал муж.

— А мне — забегаловка? — осведомился Пинта из-за моей спины.

— Мы же опоздаем, — сказала мама, тихонько смеясь.

(Но в воздухе все-таки осталось еще слишком много всяческих фраз, и они висели, как летучие мыши.)

Мы играли на опушке леса, кажется, в жмурки или во что-то еще. Пинта и Фанчико то и дело бегали туда, где остались родители, чтобы расправить клетчатое покрывало, как они говорили.

— Плед, понимаешь?

Я бы тоже охотно подбежал и расправил, но я был неповоротливей, чем Пинта и Фанчико, куда неповоротливей их, так что мне оставалось только наблюдать. Я видел, как отец ногами обнял мамины ноги: они как бы сцепили их, чтобы помолиться вместе. И они мне казались красивыми.