— Смотри, и на ногах! Чулок пригибает волоски, распрямляет вдоль берцовой кости, они перекрещиваются, переплетаются, суетливо высовываются — очень волнующе.

Фанчико кашлянул:

— А муж так себе — муженек.

Я торчал перед гостями очень приличный (перебрасывал камешек между ног). Женщины друг друга чмокнули, мужчины похлопали один другого по лопаткам. Гость безжалостно гнул мамино запястье, желая непременно поцеловать ей руку.

— Неллике, — ворковал папа.

Черные жучки (совсем как настоящие жучки) гостьиных глаз темно блестели. Если бы мама напудрилась (хотя, ничего не скажешь, попудриться она успела), то сейчас от легкого дрожанья ноздрей вся пудра посыпалась бы, посыпалась вниз, вниз, вниз. Неллике повернулась ко мне, словно я был ее сообщник, согнув скобкой большой и указательный пальцы, ущипнула меня за щеку. Порядочный кусок щеки отщипнула. (Фанчико тут же произвел приблизительный расчет, сколько — в самых общих цифрах — потребовалось бы тетенек для того, чтобы совершенно общипать мне щеки, общипать до костей, заостренных, готовых к атаке.)

— Ну-ну, познакомьтесь как полагается.

И тетенька Неллике вытолкнула откуда-то из-за спины мальчугана. У него была совсем желтая голова, огромные красивые темные круги под глазами, волосы тоже были желтые. Он смотрел себе под ноги.

— Мальчик несколько замкнут, — Фанчико хмыкнул.

— Как бы это выразиться… дохляк, — добавил Пинта.

Папины глаза сверкнули, словно вольтова дуга.

— Ступайте, дети, марш!

Маленький гость сделал шаг к нам.

— Меня зовут Имике. У вас тут можно покачаться?

— Конечно, — отозвались мы услужливо и коварно.

Где повесить гамак? Это обсуждалось у нас всегда очень обстоятельно. Задолго до того, как задавался вопрос — когда. Каждый раз в конце марта, во всяком случае, когда зима ослабляла хватку и у открытого окна нам, будто нищим, уже удавалось ухватить с жестяного подоконника вскарабкавшийся на него солнечный луч, отец собирал лоб в морщины. (Удивительно собиралась у него на лбу кожа, и мы, особенно Пинта, испытывали неодолимое искушение пустить вдоль этих складок струю воды — словом, проводить опыты.)

— Повесим его между тополем и елью.

О том, что это полная чепуха, не мог не знать и отец, так что говорил, надо полагать, исключительно для затравки, чтобы далее, в ходе дискуссии, шаг за шагом подправлять собственное предложение. В общем, хотелось бы, конечно, так думать.

— Теоретически отчего же нет? — выступал из тишины Фанчико; он говорил словно бы между прочим, однако в тоне отчетливо слышалось упорство, свидетельствуя, что он придает своему высказыванию большое значение. — Итак, практически у нас имеются шесть деревьев. Первым я мог бы выбрать из них любое, но вторым выбрать выбранное первым я уже не могу, таким образом, выбирать свободно остается между пятью деревьями. Это дает нам тридцать вариантов. Но, — и тут он огляделся с безнадежным видом, — но тогда мы каждую пару деревьев примем в расчет дважды. — Он истомленно сопел, его галстук бессильно свешивал крылышки. — Это дает пятнадцать вариантов, — выдавливал он из себя наконец.

Тут мама обычно вставала, окидывала нас, мужчин, выразительным взглядом и, махнув рукой, уходила на кухню либо куда-то еще. Но в конце концов, хотя нелегко и не без протестов, решение, где повесить гамак, все-таки принималось (как и всегда, между двух осин).

С Имике мы хотели покончить как можно скорее. Наши движения стали собранными и целеустремленными, они почти оставляли в воздухе след, как истребители.

— А ну-ка сильнее, сильней, черт возьми, — приговаривали мы очень нежно. Гамак с Имике раскачивался все круче.

В комнате мы сделали свои физиономии белыми как мел. Фанчико позволил метелочкам ресниц сплющиться друг о дружку.

— Ребенок, ах, — сказал он, ломая руки, — ребенок выпал.

— Плюх, — пояснил Пинта.

— Слишком сильно раскачался, — добавил я кротко.

Они смотрели на меня (некоторые угрожающе, а мама — чисто теоретически, потому что ее-то в комнате не было. [Где она была?])

— Ничего, оставьте, — сказал муж. — Я все улажу.

В сущности, мы выкатились на солнышко вместе с ним.

— Эй, — подтолкнул меня локтем Пинта, — а ведь этот просто дал деру.

— Да, — подавленно крикнул Фанчико.

Мы плелись на лужайку, где нас ждали футбольные ворота, и сквозь перебежки листьев видели, мозаикой, фигуры мужчины и Имике: слегка перегрузив гамак, они, шурша по земле, описывали дугу.

Кач-кач-качели.

Смех Пинты и смех Фанчико соотносились между собой, как… как слепень и стрекоза без крылышек.

— О, если б у него еще были крылья, — твердил иногда я про себя. Но зато Фанчико был очень умен.

Кто-то раскинул лужайку у самых рельсов «зубчатки» [9] . Пинта прокрался сзади к вагоновожатому и указательным и средним пальцами нажал на его хребет.

— О-ста-но-ви-те! — произнес он отчетливо.

Отец и мама смеялись вместе. Отец взял мамину руку. (Ее рука спряталась в его руке.) Их смех — как дымок благосклонно принятого жертвоприношения — летел ввысь.

— Именем народа, — добавил Фанчико, великолепно блефуя, потому что народ все-таки был тут ни при чем.