– Я не знаю, Евгений. Святых среди них точно нет, можете мне поверить. Выше голову! Вы уже заработали двести рублей!

Евгений чувствовал, что сказать ему больше нечего. Но упоминание денег с новой силой всколыхнуло в нем ненависть к Беннетту и презрение к себе. Он попытался ответить доктору испепеляющим взглядом, постарался сжечь его, как когда-то в детстве сжег муравья увеличительным стеклом.

– Я кажусь вам чудовищем, - Беннетт грустно вздохнул, но глаза его вдруг повеселели.
– Но знаете... я не ухожу от своих профессиональных обязательств!

– О чем это вы?

– Вы просили меня о помощи, тогда в декабре? Хотели, чтобы я указал вам путь, зажег для вас маяк, помните? И я это сделал! Теперь вы научились ценить свою жизнь, свое здоровье и свою свободу! И никакая страна, никакая война вас уже так сильно не тревожат, верно?

Евгений молчал.

– Вы еще вспомните это, как славное приключение и как хороший урок! Однако... начинает светать.

Евгений подумал, что сейчас они полетят домой, но Беннетт просто похлопал его по плечу и пожелал крепко выспаться.

Евгений проснулся, как будто вынырнул из голубого теплого моря. Было позднее утро. Он сладко потянулся и вдруг понял, что впервые за много недель спал по-настоящему. Голова была чуть тяжеловата, тело млело, преодолевая нежную скованность. Глаза продолжали болеть, но это был пустяк!

Он широко зевнул и с интересом пролистал в памяти сон, который только что видел: ночной полет, призрак доктора, спящая старуха - что только не привидится на больную голову!

'Да', - подумал Евгений.
– 'Доктор Беннетт - вот к нему и надо идти!'

Уже спустя пару минут, оставленное сном блаженство испарилось без следа, уступив место привычной тяжести и одиночеству. Он снова чувствовал себя больным. К этому прибавилось еще и осознание глубины своего падения. С брезгливостью оглядывал Евгений свое давно нестиранное постельное белье, неубранную комнату. Заметил на ковре след от костра, который разжег в припадке безумия.

'Господи, надо как-то это спрятать до приезда хозяев!'

Желудок стонал от голода. Кости ломило.

Когда Евгений сжал в кулак левую руку, что-то несильно кольнуло его ладонь. Там было несколько странного вида царапин, оставленных неизвестным предметом.

Сны и явь

С тех пор ночь стала для Евгения второй, протекающей параллельно жизнью. Раз или два в месяц к нему прилетал доктор Беннетт, и они с видом чиновников, идущих на службу, отправлялись ломать чужие судьбы. Они бывали в далеких городах, заглядывали в глаза разным людям: биржевому спекулянту, продажному юристу, богатому наследнику - любителю женщин. Евгений успокаивал себя мыслью, что хороший человек не может иметь врагов, желающих его проклясть.

Теперь Евгений снова мог спать. Правда, сон был по-настоящему крепок лишь в те ночи, когда он помогал доктору. В остальное время бессонница продолжалась, хотя, конечно же, не в такой страшной форме, как прежде. Засыпая в три и вставая в семь, Евгений тащился в университет, где распинался под грозными взглядами профессоров и удивлял сокурсников полной безучастностью к политическим прениям, которые теперь сотрясали воздух в каждом коридоре. Евгений, и правда, утратил всякий интерес к политике. После того, что он пережил, грызня верхов и брожение внизу вызывали больше отвращение, чем страх. Было как-то странно мучиться из-за таких условностей, как страна, человечество, война и смута, если живешь двумя жизнями вместо одной.

Парадокс этой новой двойной жизни состоял в том, что ее нельзя было ни доказать, ни опровергнуть. Евгений помнил каждое свое ночное похождение, помнил, что говорил и как себя вел доктор Беннетт. При этом когда он приходил к доктору днем, это был совершенно другой человек: добрый чтец людских душ, понятия не имеющий об астрале и проклятиях. Евгений описывал доктору свои сны, надеясь разглядеть в его глазах лукавый огонек или хотя бы проблеск тревоги. Но Беннетт не давал себя разоблачить. Он играл так, как вероятно не сыграл бы профессиональный актер, и каждый раз Евгений уходил от него с мыслью, что принимаемые за правду сны - это начало захватывающей истории под названием 'шизофрения'. Правда порой его бросало в другую крайность, и тогда он еле сдерживался, чтобы не сказать в лицо доктору: 'Я знаю, кто вы!' Но он тут же вспоминал, что умение владеть собой - последний гвоздь, на котором держится здравый рассудок.

Как-то раз Евгений проснулся, умылся, и без завтрака вышел из дома в палящий июльский зной. Солнце жгло так, будто дело происходило в Индии. К этому прибавлялся вполне себе индийский хаос, царящий на улицах. На мостовой гнусно желтел конский навоз, среди которого резвились и пировали беззаботные воробьи. Кругом валялись окурки, солома, подсолнуховая лузга. Уже седьмой день бастовали дворники. Бывшие безмолвные метельщики улиц теперь праздно слонялись, приставали к женщинам и беззастенчиво плевали семечками на презренный тротуар.

Евгений шел по Спиридоньевской, щурясь и скаля зубы от надоедливых лучей. Проходя мимо церкви, он резко прибавил шаг, словно один взгляд на храм чудотворца Спиридона обжигал ему глаза.

Это было первое в его жизни лето, когда он почти с нетерпением ждал осенних холодов. То ли потому что жара и духота в сочетании с хамством и дуростью были особенно невыносимы, то ли спускающаяся во мрак душа не хотела видеть вокруг себя ничего, кроме умирания.

Доктор Беннетт уже три недели был в отъезде, и Евгений чувствовал странную пустоту и бессмысленность своего существования. Это было нелепо, учитывая характер его отношений с доктором и той работы, которой они вместе занимались. Ему было страшно признать, но Беннетт действительно занял в его жизни особое место. Он стал Евгению ближе, чем отец и мать, ближе, чем все его друзья. Такая близость, должно быть, возникает между людьми, презирающими друг друга, но оказавшимися в одной лодке посреди океана.