— Полуночничашь?

Он вздрогнул от неожиданности, оглянулся.

— А! Люба!

Любящая выпить хозяйка и сейчас была не совсем трезва.

— Эх ты Господи, — присаживаясь на полено рядом с костром, заохала она, — картошку пекешь?

Он кивнул.

Еще одна искра вспорхнула и чуть не залетела ему в глаз.

— Ты чего-нибудь про шаровые молнии слыхал? — завела серьезную беседу Люба. — Мне Тимофей как-то прошлый год еще говорил, в Васюшкине, такое село здесь есть недалече, к мужику прямо в дом залетела чертовка, пужала его, пужала, носилась за ним, как угорелая, а потом возьми и сигани в окно, оно открыто было, а там козел во дворе стоял привязанный, траву жевал старый дурень, она прям в козла — дотла его спалила. А мужика, знать, пожалела. У нее, выходит, свой норов есть ну прям как у нас.

Да, картошка готова, пугало ты садовое, в уголья сожгешь.

Полетаев, как дымящиеся шайбы, палкой выкатил картофелины на траву. Любины рассуждения удивили его: она точно подслушала его мысли об искрах.

— Правда, мужик-то лысый был, дыня дыней, а козел волосатый, может, она того, шерсть любит? но, однако, лысый да с бородой.

— Я так думаю, — сказал Полетаев, закуривая, поскольку еда была еще слишком горяча, — и молнии шаровые и искры — суть одно — другие цивилизации.

— Чего-о-о? — поразилась Люба.

— Да! Иные цивилизации, иные миры, иные планеты! На них тоже идет жизнь, только невидимая нам.

— Ну городишь, — с осуждением покачала головой Люба, — куды ни шло молнии шаровые, но искры, бздехолки эти, — она презрительно шмыгнула носом, — и планеты! Не бреши.

— Умная ты баба, Люба, — сказал Полетаев назидательно, — но голова твоя садовая, а не моя, не можешь ты абстрагироваться от конкретного своего жизненного опыта.

— А ты попроще выражайся, профессор.

— Даже смысл моих слов тебе неясен, а ты берешься судить о других мирах.

— Да мысль-то коли ясная, так и слова такие же, —упрямо метнула Люба подбородком, не подозревая, что произнесла афоризм (подумал Полетаев, гася окурок).

— Есть пора, — он стал очищать картофелины, — будешь?

— Одну.

— А чего так мало?

— А вот еще чего я слыхала, — жуя картошку, опять заговорила Люба, подняв голову и созерцая мигающие голубые звезды на синем небосклоне, — будто земля наша вовсе и не круглая, только на вид она такая, а внутри вся крученая, как пружина от кровати…

— И опять путаешь, — недовольно поправил Полетаев, — не пружина, а спираль. Спираль означает вечное движение, диалектику одним словом.

— …и что когда пружина-то выпрямится, будет конец света.

Полетаеву припомнилось, как недавно, во сне, он путешествовал по человеческому мозгу. Он доел картофель, помолчал.

И Люба замолчала тоже. Голубые звезды мигали и мигали. Кролики мирно спали в клетках. Из дома доносился протяжный храп Тимофея.

— Ой, гляди-ка, а это вон чего? — ткнула Люба пальцем в небо. — Летит. Часом не енэло?

Полетаев задрал голову, вглядываясь в далекое небо вместе с Любой. На ее огрубелый неровный палец уселась моргающая голубая звезда, словно умчавшаяся ввысь искра от земного костра, изменившая по пути свой цвет.

— Не могу понять, — признался Полетаев и зевнул. — Спать охота.

— Ну вон же махонькая точка летит!

— А! Это самолет. Уносит какого-то счастливчика в Бразилию.

— Не-а, не самолет.

— Тогда комета.

— Комета? — удивилась Люба. — Галея?

— Пытливая ты женщина, — Полетаев поднялся. — Спать я пойду, завтра пятница и мне нужно прямо с утра ухать по делам.

Эх, он же забыл в гардеробе у Эммы Феликсовны свои купальные плавки.

* * *

Вид полуголых тел всегда вызывал у Полетаева отвращение.

И сейчас он растянулся на подстилке, прикрыв ситцевые трусы в полинялый горошек Эмкиным полотенцем, а лицо чьей-то газетой "Из рук в руки".

Мариночка шумно и весело плескалась в воде. Ее неистощимое жизнелюбие нагоняло на Полетаева чувство прямо противоположное. Она хохотала, напевала, орала, прыгала в волнах, ныряла и снова выныривала, радостно ругалась с каким-то опереточным коротышкой, пытавшимся, видимо, с ней заигрывать, источник ее энергии исключительно в одном месте, мрачно рассуждал сам с собой Полетаев, иначе откуда в ней столько неукротимого огня и молодого задора, сублимирует, так сказать, свою животную потребность. Он тяжело вздохнул, чуть сдвинул бумажную крышу, обвел одним глазом пляж: какая гадость! бессмысленный мир! бездарное человечество! — и вновь спрятался под газету. В трусы насыпался песок, Полетаев поерзал на подстилке, почесался. Вставать, однако, лень. Но самое гнусное из всего наигнуснейшего — женщина, ненасытная самка капы, способная думать только своими нижними полушариями!.. И всю жизнь будет греметь тарелками, бравурно подпевать телевизору, плясать до утра со своими приятелями, кричать на несчастного Полетаева… А может, станет даже его поколачивать! Ужас. Сойду с ума. Соскользну с него, как с горки Ильича, и обратно не вскарабкаюсь. А родители ее, конечно, тоже неисправимые жизнелюбы, заставят его спортом заниматься, вокруг дома бегать, ковры по субботам стаскивать вниз, во двор, выбивать и волочить обратно. Тяжела ты жизнь мула. Папаша ее начнет возмущаться, почему это господин Полетаев написал всего одну пьесу "Рога", а не восемьдесят шесть пьес и сто сорок восемь сценариев. Закроют его в комнате, приставят к дверям кавказскую овчарку, заставят день и ночь трудиться над литературными произведениями. А разве так создается вечное? Разве истинно великое не беззаботное дитя случайного вдохновения?

— Ну чего ты лежишь, как доска? — пнула его мокрой ногой накупавшаяся Мариночка. — Сплавал бы!

— Я сплю, — голосом тяжелобольного отозвался Полетаев, — брось меня, комиссар.

— Спишь! Ха! — Мариночка тут же убежала, молниеносно возвратилась с целлофановым мешком, полным речной воды, и, счастливо смеясь, вылила воду на Полетаева. — На!

На впалом животе Полетаева образовалось пресное озерцо. Так, возможно, и во Вселенной бесновалась какая-нибудь Мариночка…

— Ну у тебя и приколы, боцман, — жалобно сказал Полетаев, переворачиваясь на живот и пытаясь натянуть на горошковую задницу полотенце. Озерцо пролилось на подстилку. Мариночка плюхнулась с Полетаевым рядом и стала щекотать его холодными влажными пальцами.