Шрифт:
— Так слепой он или не слепой?!
— Кто? — удивилась драматургиня, очнувшись. — О ком ты, соколик мой ясный?
(… пижона, подъехавшего на белом лимузине.)
— Да так, — Полетаев опять вздохнул, — Гомер, кажется, был слепой.
— Не кажется, а был.
— Откуда ты знаешь?
— Не дури, не дури, — ворчливо сказала драматургиня материнским тоном, — я все знаю, я даже знаю, что ты…
— Я гений, — Полетаев шмыгнул носом, — но от моей гениальности у меня только горе горькое горемычное.
— И со мной? — то ли немного обиженно, то ли слегка игриво спросила она.
— С тобой, — Полетаев совсем сник, — счастье, конечно.
Свинцовые перила, свинцовые облака, свинцовые голуби, кругом теперь одни Миши Свинцовые.
— О чем задумался, мой пупсик?
— О тебе, дорогая, о тебе.
— И что же ты обо мне такое думаешь?
— Я думаю, что мы прекрасная пара.
И тут она как-то протрезвела. Ушла с балкона в комнату, захлопнула полы халата, равнодушно переставила бледную японочку с подоконника на книжную полку, а двух птичек пересадила с полки верхней на нижнюю. Полетаев, пригнув голову в проеме балконной двери, испуганно наблюдал за нею.
— Так когда же? — наливая ликер, вернулась она к неприятному разговору. — Ты хочешь, я гляжу, угробить моего супруга?
— Через три дня, — промямлил Полетаев, — нужная сумма будет. Клянусь. Честное пионерское. — И, выпрямившись, ударился головой, продолжающей лысеть, господа, о низкий дверной проем.
Впрочем, какое-то странное безразличие охватило его. Какая разница, поставит или не поставит его пьесу "Рога" подающий большие надежды режиссер, и кому подает он эти большие надежды, тоже не волновало, и аплодисменты звучали уже как бы совсем далеко и от их осеннего шелеста становилось только муторнее на душе.
— Как там моя пьеса? — уходя, все-таки поинтересовался он, преодалев равнодушие. — Может, мне с режиссером познакомиться, чтобы процесс пошел быстрее?
Как в тумане, поплыли японочки, как во сне, запорхали унылые птички, закружились виньеточки, вазочки и цветочки, засветились все неприятным серо-голубым светом. Медленно повернулась к Полетаеву драматургиня.
— Процесс идет, — нехорошо засмеялась она, и по ее искусственным зубам заскользили розовые тени. — Голубь ты мой ясный.
* * *
…Заскользили розовые тени, а зубы становились все больше, Полетаев отшатнулся: голубой упырь стоял перед ним, и по его зубам стекали струйки кр… кр… Кар! Раздалось из угла.
Каршмар какой, у нас уже и людей едять, зашептала горбатая старушка, появившаяся неизвестно откуда, а они глядят, запричитала она, крестясь и отбегая в тот угол, откуда доносилось сдавленное карканье. А упырь приблизился к Полетаеву, вытянул костлявые руки, изогнул голову, норовя впиться Полетаеву в шею… Аааа! Это муж драматургини! Это муж драматургини! Полетаев отбежал к противоположной стене.
Сердце его бешено стучало. Старушка вдруг выскочила из угла, подпрыгнула, затрясла лохмотьями и мышью юркнула под ведро, в котором плавала дохлая канарейка.
Уф. Разумеется, это был только сон, господин Полетаев, можете спокойно открыть глаза. Откройте глаза! Боюсь. Откройте глаза, вам говорят, чтоб вас! Ааааа! Полетаев снова зажмурился и залез с головой под одеяло. Где я?
Он спал на диване в какой-то вроде знакомой, но чужой комнате (впрочем, у него и не было своей), по блеклым обоям цвета детской неожиданности (всегда, впрочем, ожидаемой) ползали две толстые мухи, на двери голая девица с американской улыбкой демонстрировала то ли джинсы, то ли обтянутый ими свой фотогеничный зад. А в кухне что-то бодро булькало и мужской голос, кажется знакомый, знакомый? да! напевал: "Украли любовника в форме чиновника и съели в лесу под бананом!" Полетаев, дрожа от страха (ведь я трус, я страшный трус, я боюсь гриппа, о других заболеваниях, которых я боюсь, я боюсь даже говорить, я боюсь Эмки, драматургини, мужа ее упыря, боюсь умереть и жить боюсь, господа, я боюсь, что всего боюсь и так далее и так далее), робко кашлянул.
— Очнулся, подлец?! А!
— Застудин!
— Уже завтрак подан, а ты все трели пускаешь.
— Встаю.
(Застудина, пожалуй, тоже побаиваюсь.)
Одна муха слетела с обоев и, сделав несколько ровных кругов над головой Полетаева, впилась в накрашенные губы плакатной девицы.
— Слушай, Гриша, как я к тебе попал? — сидя за кухонным столом, поражался Полетаев, не без ужаса (алгоголизма тоже сильно опасаюсь) взирая на батарею пустых бутылок.
— Четыре, две и восемь пива, — Застудин с виртуозностью Мессинга прочитал его мысли. — Встреча была для обоих случайная.
— Ни черта не помню.
— Лечиться пора.
— Пора, — уныло согласился Полетаев, ковырнув вилкой салат из свежих огурцов, — небось гербециды-пестициды?
— Ешь, — загоготал Застудин. — После такой дозы не то что гербециды, ни одна зараза не возьмет!
— А это… того… — Полетаев похолодел, представив самое страшное, — без секса надеюсь?
— Не боись, только со мной! — заржал Застудин. — А я стерильный!
— Нет все-таки, — Полетаев испугался так, что огурцы застряли у него в горле. Он прокашлялся. Сразу выступили слезы и потекло из носа. — Что там было вчера?