Полетаев готов было уже взлететь с кресла и, подхватив под изящные локотки милых японочек, завальсировать по комнате, но драматургиня вдруг наклонилась к нему, придавила канареечной грудью и ласково просвистела:

— Мы обязаны помогать друг другу, голубчик. Вы помогаете мне, а я — вам.

— Мы же были на "ты", — еще не понимая, куда она клонит, прошептал Полетаев. Его правая ступня онемела, и он усиленно зашевелил в носке пальцами.

— Вы говорили, у вас есть средства, — не обратив внимания на его реплику, свистяще продолжала драматургиня, вперившись в Полетаева безглазым и безносым лицом, — а я, как ни горько звучит, без пяти минут вдова, мы, люди искусства, должны смело низвергаться в пучину правды, но есть небольшой шанс спасти моего бедного супруга…

— Спасти? — выдавил он. — А Па-париж? — Теперь у него онемела и левая ступня — он уже усиленно шевелелил пальцами обеих ног.

— Если он останется жив, я все равно с ним разведусь, — досадливо поморщила она бакенбарды щек, — но пока мой долг — поднять его из гроба. Мне сегодня сказали врачи, есть лекарство, безумно дорогое, но чудодейственное… Одолжите мне нужную сумму, и рука дающего не оскудеет.

— Ско, — Полетаев споткнулся, — лько?

— Деньги мне нужно получить как можно скорее, –не называя суммы, сухо заметила драматургиня, — вы понимаете: без пяти минут. — Она выпила виски, помолчала. — И только выполнив свой долг, смогу я вплотную заняться вашей пьесой и, соответственно, режиссером.

— Я постараюсь, — промямлил Полетаев, чувствуя, что кресло под ним медленно, как лист осенний кружа, падает в бесконечную бездну.

Минута показалась ему долгой, как десятилетие. За окном, мало отличимые от украшающих подоконник птичек, печалились голуби. Э-эх, родиться бы вот таким сизарем, поклевывать себе зерно да толстеть. Какая-то узенькая речушка представилась ему, по зеленовато-грязной ряби плыла растрепанная утка. Полета— ев! — доносилось издалека.

— А?

В кресле напротив уже не было драматургини, только голубела вмятина на мягком сиденье. В кудрях амурчиков запутались темные блики. Тревожно белели кругленькие лица японочек. Вот он сюрреализм жизни: была драматургиня и нету. Внезапно странная мысль посетила Полетаева: а не самую ли нечистую силу он растревожил? Стайка мурашек засуетилась на его коже. Накинется сейчас на Полетаева сзади поднявшийся из гроба страшный вурдалак, завоет: "Поднимите мне веки!"

Полетаев в страхе оглянулся и вздрогнул: драматургиня, обнажив грудь, полулежала на тахте.

— Приласкай меня, милый, — попросила она измученно, — душа болит.

Полетаев опасливо подсел к ней…

— Душа?

— Что ты смотришь на меня так странно?

…и осторожно, как травматолог, взял в руки ее обтянутую лосинами крепкую икру.

— А он не придет?

— Он?! — Драматургиня побледнела и высвободила ногу из его ледяных ладоней.

— Почему ты так решил?

Побледнел и Полетаев.

— Я это… пойду, — сказал он, вставая. И, стараясь не поворачиваться спиной к малоосвещенной части комнаты, стал продвигаться к двери.

— Куда? Куда? — стенала на тахте драматургиня.

— За деньгами! — уже из прихожей крикнул он. — В Париж!

И, захлопнув за собой дверь, ощутил себя спасенным. Сюда уж вурдалак не прорвется!

Нас не догонят.

* * *

— Я тебе кое-что к ужину принес, — сказал Полетаев, доставая из пакета бутылку конька.

— С чего бы? — удивилась Эмма Феликсовна. — Что-то не припомню, чтобы ты хоть раз так расщедрился.

— Мама прислала, балует своего олуха.

— Олух и есть.

— Темная ты женщина, честное слово, если хочешь знать, в литературе имеется такой прием: говоришь "олуха", а подразумеваешь…

— Гения, конечно.

— Я был неправ, ты не темная, а очень даже умнейшая.

— Конечно, умнейшая. Говоришь" мама прислала", а подразумеваешь" у Эммы из бара стащил и ей же подарил".

— Что?!

— У меня все бутылки пересчитаны, а твои замашки я давно изучила. И на специальном листке я все бутылки выпитые "галочками" отмечаю.

— Ну ты и…

— А как не досчитаюсь одной-другой, значит Полетаев стащил.

— Жадная ты все-таки. Нет у тебя никакой широты душевной, у тебя небось и кусочки сахара все пересчитаны.

— И самая малая вещь свой счет любит.

— Никакого романтизма у тебя нет, никакого полета души, чтобы вот так взять и просто, без всякой задней мысли, подарить мне…

— Подарить?! С чего это!? Ты и так меня обдираешь, объедаешь и обираешь!

— Жмотина, тьфу.

— А ты меня прям забросал подарками!

— Я нищий. Но я сам подарок.

— Ладно, — Эмка улыбнулась примирительно, — давай действительно выпьем коньяка, гений ты мой недоделанный!

…И вот, когда захмелевшая, раскинув белые руки и ноги, погрузилась она в сон, когда забулькало ее сомье горло, когда поплыли по квартире лунные пузыри, нырнул Полетаев, точно ловец жемчуга, в темноту, ловко вскрыл ящичек туалетного столика и, часто, прерывисто дыша, извлек оттуда толстенное обручальное кольцо с бриллиантами…

Нет, я не могу смириться с тем, что несчастный зритель не увидит мою пьесу, не будет плакать и рыдать от смеха, не выйдет из громокипящего аплодисментами зала просветленным!