– А ты нашел для меня какую-нибудь интересную книгу?

– Нашел: по этой пластинке вызовешь её сразу, – он увел девочку. Пришлось ждать, пока он вернется.

Дан обдумывал – как начать: с какого момента? Все с нетерпением поглядывали на него. Он обвел их взглядом: Эя, которая хорошо знала историю его спасения; Поль, Лейли – с отяжелевшей фигурой и чуть подурневшим лицом: а ему она казалась оттого трогательно прекрасной; Сын, сидящий рядом с ней: так и не хватило времени закончить их разговор, поговорить с ним – может быть, рассказ о Ромашке послужит ответом на его сомнения. Сейчас придет Марк. И в сборе будут все, кроме Евы и Ли – все, кто пока составляет кружок его единомышленников, последователей идей Лала.

Прошлое встало перед глазами. То страшное время, явившееся началом перемен, которые предстояло теперь завершить. В него вплелось другое воспоминание: как рассказал свою историю там, за не один световой год отсюда, под неотрывным взглядом Лала. Дан поднял глаза: так же неотрывно смотрели на него все и на этот раз.

... Полю казалось, что каждое слово впивается ему в мозг. Всё, что рассказывал Дан, отчетливо возникает перед глазами. История жуткая. Кажущаяся невероятной. Такое не придумаешь.

Что он сделал, чтобы завоевать её доверие? Ничего – ему было плохо, он был слаб и жалок. А она могла – испытывать жалость: гурия, неполноценная, необразованная, не понимающая многое – слишком многое из того, что знают полноценные. Но чувство жалости – глубоко человеческое чувство, почти забытое полноценными, свойственно ей, как и многим другим её собратьям.

Жалость – сочувствие чужому страданию, стремление облегчить его, помочь. Но ведь и полноценные, когда в этом появляется нужда, спешат на помощь другому. В первую очередь, врачи и спасатели – те, кто продолжает носить погоны; это их долг, ради которого они могут даже жертвовать собой, как нередко и было со спасателями. Они способны на это, но что такое жалость – почти не вспоминают.

Раньше это слово было в названии одной из профессий. Какое? Надо вспомнить! Так: врачи, медицинские сестры... Да! Сестры. Сестры милосердия! И братья милосердия. Милосердие – другое название жалости.

Но откуда она знает это чувство? Кто говорил ей о нем? Никто! Её учили лишь искусно удовлетворять похоть любого, кто этого пожелает. А она – знает: это в ней, глубоко. В её натуре, оставшейся человеческой, несмотря на то, во что её превратили. “Тебе плохо, миленький?”, “Это нехорошо говорить, миленький, но тебе плохо, а я больше ничего не знаю”. И даже: “Рыбок тоже жалко”. Она может, оказывается, очень многое: забыв о себе, своей жизни, своей внешности, являющейся залогом её существования, – не дать совершиться страшному, отчаянно бороться, а потом изрезанными руками прижимать его голову и плакать над ним.

Так смогла дать она ему возможность перейти через слабость – и совершить самое великое открытие своей эпохи. Если бы не она: если бы вместо того, чтобы броситься, повиснуть всей тяжестью на его руке, сжимающей острый осколок стекла, – испуганно забилась бы в угол, в страхе закрыла лицо руками! А ведь не могла понимать, кто он – что он такое. Просто: измученный “миленький”, которого очень жалко, и не надо, чтобы он резал себя стеклом, как гурии, которые кричат “Не хочу больше!”.

Жалела – и потому могла делать, приносить добро: она не была нулем рядом с полноценными. Благодаря ей – выжил Дан.

А она? Она сама? Гурия с обезображенными, порезанными руками?

– И даже сейчас я не знаю, что стало с ней: мне не ответят. – Дан замолчал, задумался.

... – Это материал, мощнейший – для книги: Лал был прав! – Нарушил Поль долгое молчание.

– Он эту историю назвал доказательством – социальной теоремы человеческой сущности неполноценных. А для меня она послужила причиной, почему я сразу принял то, что о них думал он.

– А мне было гораздо труднее это сделать: я думала, как все. Дан рассказал о Ромашке, споря со мной. Перед этим Лал показал нам старинный фильм: “Хижина дяди Тома” – об американских неграх-рабах. Я была возмущена, как белый хозяин обращался со своим рабом, который был образованней и умней его. “Как такое могло существовать?”, спросила я Лала. А Дан сказал, что – его – удивляет, что нечто подобное может существовать в наше время. “Что ты имеешь в виду?”, спросила я его, и у нас произошел первый разговор о социальном расколе нашего общества. Впрочем, мы уже об этом рассказывали.

– Вы опускаете подробности: они могут оказаться сейчас весьма существенными, – заметил Поль.

– Ты уже решил? Делать из нее постановку?

– Я уже думаю, как. Так и будет называться: “Гурия”. Даже лучше: “Райская дева”. Нет: “Дева рая”! А?

– Пожалуй! Лучше не придумаешь: ад – в раю для других. Это поймут, – поддержала его Лейли.

– Но мне нужны подробности. Всё до конца как было. Расскажите их. И не бойтесь повторяться.

– Хорошо. Это было на следующий – по бортовым часам – день после переноса: Дан объявил его праздничным. Мы отдыхали после бани, и Лал предложил посмотреть “Хижину дяди Тома”. Он выполнял этим обещание, данное накануне: Дан сказал ему, что он почему-то всё время что-то не договаривает; Лал ответил утвердительно, но не хотел тогда говорить, что – обещал сделать это потом.

Тогда – на мой вопрос “Что ты имеешь в виду?” Дан ответил: “То, что существуем мы – полноценные и они – неполноценные; то, что даже хуже рабства, потому что раб мог освободиться”. Я правильно рассказываю, Отец?

– Да, Мама. Продолжай, пожалуйста.

– Я слушала то, что они говорили о неполноценных, и мне казалось, что они не правы. Мои представления ничем не отличались от общих.

Неполноценные – жертвы естественной причины: полученных от рождения низких умственных способностей; с этим невозможно бороться, и существующее их положение – единственная возможность для них быть полезными для общества. Всё равно, ни на что другое они не способны: они ужасно примитивны. “Они тупы и совершенно бесчувственны”, – сказала я – и Дан закричал: “Нет! Они примитивны? Да. Но их же почти ничему и не учили: поставили в детстве крест на их способностях и успокоились. Но они – не бесчувственны. Нет! Я знаю. Я это совершенно точно знаю!”