Сперва Пэм напугалась - откуда у него столько денег? Потом успокоилась - от сына исходила непоколебимая уверенность в себе и в том, что он делает. К тому же, это ведь был ее Рекс. Памела знала: он никогда не сделает ничего плохого. Он очень хороший мальчик. Она так ему и сказала. Он рассмеялся: "Где-то я уже такое слышал". Он вообще очень изменился, но мать видела, что эти перемены к лучшему: он стал не такой застенчивый и замкнутый, на него засматривались девушки, а главное - он выглядел счастливым. Задумчивым, но счастливым. Пэм никогда не чувствовала себя настолько гордой.

Уезжая, сын оставил ей денег. Она даже не знала, сколько их там, на карточке, догадывалась только, что много. На них можно было снять жилье получше, можно было купить хорошей еды... Рекс так и велел поступить, и мать даже покивала, соглашаясь и плача от благодарности. Но когда сын уехал, тут же спрятала карточку за спинку дивана - к коммуникатору, о существовании которого до сих пор никто не знал, даже подруги на работе.

Пэм привыкла к своей тесной комнатушке, в которой прожила всю жизнь, привыкла к сублиматам, она вообще не понимала, как можно тратить огромные деньги на еду, пусть даже и такую вкусную. А самое главное, Пэм привыкла работать. Двенадцать часов в день ежедневно. Потому что после работы Пэм ждало только унылое одиночество - тесная, но при этом слишком большая для одного человека комната, диван, телевизор и тишина. Тишина, с которой она мирилась лишь потому, что иногда ее нарушал негромкий сигнал коммуникатора. Пэм прислушивалась к тишине, ждала. И это ожидание стало частью ее одинокого и уже бессмысленного существования.

Пожилая женщина сорока трех лет от роду, сутуловатая, с натруженными руками, некогда привлекательным, но теперь осунувшимся лицом, с густой сединой в волосах, она казалась себе зыбкой тенью, отголоском жизни, которая лишь промелькнула перед глазами и уже клонилась к закату.

– Пэм? Пэ-э-эм? Ты долго так стоять будешь?

Памела вздрогнула и закрыла дверцу шкафчика.

– А?
– обернулась она к уже переодевшейся сослуживице.
– Что?

– Чего ты в шкаф таращишься?
– спросила Соня - грузная сорокачетырехлетняя коллега Пэм.
– Может, пойдешь сегодня со мной? Посидишь, послушаешь Преподобного... Он дело говорит, и на душе легче становится. После него лучше даже, чем после шоу "Корпорация любит нас".

– Нет, - слегка передернулась Памела.
– Не хочу.

– Ну и зря, - сказала с упреком Соня.
– Всё дом да работа, работа да дом. Даже телевизор не смотришь почти. Потому и такая грустная все время. А надо выходить куда-нибудь.

Памела упрямо повторила:

– Не хочу.

Соня уже года три ходила на проповеди Преподобного Мэддока, который вещал о величии и бессмертии Корпоративного Духа, о его спасительной силе и прочем таком. Собственно, раньше Соня и Пэм дружили, пока увлечение Сони Корпоративным Духом не переросло в религиозный фанатизм - она стала носить с собой просветительские брошюрки с фальшиво улыбающимися людьми на обложках, купила логотип "Виндзора" на цепочке, бормотала молитвы перед началом рабочего дня и после его окончания...

Это было неудивительно: муж Сони погиб четыре года назад на производстве - сорвался со строительных лесов. Соня неделю рыдала навзрыд, но ей так и пришлось отвезти мужа в пункт эвтаназии - денег на лечение у них не было, а единственная выжившая дочь была по производственному распределению направлена куда-то за три сектора и терпела такую же нужду. Она так и не смогла приехать на похороны. Одним словом, Соня была не менее одинока, чем Памела.

Только вот у Памелы был коммуникатор и банковская карточка за спинкой дивана. А у Сони - лишь долги, тоска и одиночество. Как у девяноста девяти процентов работников их фабрики. Даже удивительно, что ее, в отличие от Пэм, всё это не угнетало. Может, потому, что Соня стала ходить на проповеди Преподобного Мэддока? В конце концов, они были такими же слащавыми, как ток-шоу по телевизору, с той лишь разницей, что вместо недосягаемого ведущего их проводил обычный человек, проникшийся Корпоративным Духом и понимающий своих прихожан. Тем не менее Пэм все равно чувствовала себя там не в своей тарелке. Ей становилось жутко оттого, что нищие, работающие по двенадцать часов в сутки, люди даже не задумываются о том, как убого живут! Их не давила тяжесть каждодневной изматывающей работы, не расстраивало безденежье, они будто не тосковали по детям и внукам, собирались, становились в круг, слушали проповедь, а потом пели всякие идиотские песни с идиотскими же улыбками на лицах. Это было так глупо! И всё-таки... всё-таки иногда Памела им завидовала.

– Позови Хелен, - посоветовала Пэм Соне.
– Она ведь раньше ходила с тобой, и ей нравилось на ваших собраниях.

– Хелен, - хмыкнула обиженно собеседница, - Хелен у нас больше не работает, ты не знала?

– Нет, - удивленно покачала головой Пэм и спросила с ужасом: - А что с ней? Уволили?!

– Наша трепушка Хелен получила перевод на другое предприятие. Говорят, с повышением, - многозначительно сказала Соня.
– Во всяком случае, ее комната уже свободна под съем. За вечер вещички собрала и свалила. Даже радостью не поделилась, так торопилась уехать.

– Может, побоялась удачу спугнуть?
– озадаченно предположила Памела.

– Может. Только не по-людски это.

Сказав так, Соня подхватила со скамьи объемистую, как она сама, сумку и вышла.

Пэм направилась следом - длинным серым коридором к проходной. Просканировала идентификационный браслет на турникете, отмечая время ухода, и вышла под жаркое солнце мегаплекса.

А все же странно. Хелен работала на предприятии столько же, сколько и Памела с Соней, у нее даже бывали выговоры с занесением, и вдруг на старости лет перевод, да еще такой быстрый - буквально одним днем. Особенно же удивительно то, что болтушка-хохотушка Хелен каким-то образом нашла в себе силы промолчать и не поделиться ни с кем такой тайной. Очень странно. Хелен была одинокая. Как Соня. Как Пэм. Как еще сотни других. Не верилось, что она могла вот так вот уехать, не сказав никому ни слова.

Памела двинулась в сторону дома, стараясь подавить поднимающееся в душе смутное беспокойство.

* * *

В зеркальном лифте работал кондиционер. Стройный русоволосый мужчина, одетый с иголочки, поправил галстук и придирчиво оглядел себя с головы до ног: достаточно ли идеально сидит костюм, не перевернулись ли запонки с монограммой, не покрылись ли дорогие ботинки тонкой патиной пыли?

На улице стояла тяжелая вязкая жара, но в здании исследовательского комплекса царила прохлада.