— Не хочу, чтобы ты умирал. Не смей… — странно, но слова его причинили мне еще большую боль: не отчаянную, а наполненную страхом.

— Не буду, не буду, — тут же заверил меня Дима и повел к своему подъезду. — Только пойдем, а то тут и правда холодно, — все еще не отпуская меня, он заметно дрожащей от холода рукой набрал код подъезда: 7586. Ведя меня по ступенькам: в лифт заходить я наотрез отказалась, высказав это очередной порцией неразборчивого истерического шепота. — Да и вообще, несправедливо, что я у тебя в гостях был, а ты у меня — нет. И чем скорее мы это исправим, тем лучше.

Уже потом, успокоившись и тщательно все обдумав, я поняла, что именно такие вот успокаивающие шутливые слова спасли меня от нервного срыва — да и вообще, Диме я обязана чем-то даже большим, чем жизнь.

Но это было потом, а сейчас я дрожала, прижималась к теплому и сильному парню, рядом с которым чувствовала себя защищенной ото всех проблем, которые ждут меня там, в мире без него. Я совершенно не думала о том, как это все выглядит со стороны, что подумает Константин Викторович — я вдруг забыла про его существование, что потом скажет мама, а ведь она обязательно узнает, да и как потом будет шутить сам Дима — я почему-то верила, что подкалывать меня на эту тему он не будет, потому что он понимает.

Воронцова-старшего не оказалось дома, он, по словам сына, был злющий как черт, взял папку с документами и уехал куда-то.

— Это он из-за папы, — послушно усаживаясь на небольшой диван и позволяя укутать себя мягким и теплым даже на вид пледом, проговорила-прошептала я. — Он был очень… пьяный. Ты не думай, он не такой, и редко себе позволяет! Просто ему было плохо…

— И он наговорил тебе того, о чем потом пожалеет, — спросил-утвердил Дима, такой понимающий, близкий и… родной? Более подходящего слова у меня сейчас не было.

— Он… много что говорил… он сказал… «если бы не ты»… — я вдруг не смогла сдерживать слезы и зарыдала, обняв Диму за шею. Я бормотала бессвязные слова и фразы, выплескивая все, что накопилось — только каким-то непостижимым образом обогнула темы некой Маши, а он шептал мне успокаивающие и приободряющие, гладил по голове, позволял почувствовать себя защищенной ото всех проблем.

— Успокоилась? — парень отцепил меня от себя и посмотрел в глаза. Ах, как же мне хотелось раствориться в его невозможных серых глазах. Невозможно понимающих, невозможно теплых, невозможно родных, невозможно лю… нет, нет и нет! Я резво отпрянула, а потом только утвердительно кивнула.

— Я вижу, — Дима чуть горько улыбнулся и поднялся с дивана.

Прежде чем вернуть контроль своему обезумевшему телу, я успела схватить парня за руку так крепко, что, наверно, останется синяк, попросить его, глотая слезы, не оставлять меня, и сказать, что если его не будет — я умру.

— Я сейчас вернусь, просто найду тебе что-то успокоительное, — отцепив мою руку, мягко произнес Дима и включил телевизор. — Посмотри пока, я буду на кухне и вернусь меньше, чем через минуту.

Парень не соврал: стрелка на часах еще не совершила полный оборот, а он уже вернулся с платком, низким стаканом из толстого стекла и графином с чем-то темно-малиновым.

— Я не нашел успокоительного, — он налил содержимое графина в стакан почти наполовину и протянул мне. — Поэтому пей это, заодно согреешься.

Я с опаской посмотрела на стакан, но все же взяла его, а потом принюхалась.

— Не бойся, не крепкое — не стану же я тебя коньяком поить. Пей, и сразу полегчает.

И я выпила залпом, и тут же съела протянутую мне конфету — оказывается, они лежали тут, на столике, а я и не заметила. Горло обожгло, а потом стало тепло. Второй стакан — в этот раз полный лишь на четверть, — еще две конфеты, и стало спокойней. Где-то на грани сознания появилась мысль, что из рук сидящего рядом человека я бы выпила даже яд — и был бы он для меня божественным напитком, если бы только он так его назвал.

— Ну вот, полегчало? — Дима улыбнулся, ставя стакан на стол и закрывая графин. Взамен он протянул мне платок. — А ты не хотела пить… Всего лишь ликер, к тому же, совершенно не крепкий.

О «не крепком» у меня было полностью противоположное мнение, но я смолчала. Тем более, что заметила стоящую на полочке фотографию с красивой женщиной и ребенком. В ребенке легко угадывался Дима, а женщиной была его мать, Мария Воронцова.

— У тебя красивая мама, — тихо сказала я, как зачарованная глядя на фото в нежно-голубой рамке.

— Была, — поправил меня Дима, чуть погрустнев. — Она умерла пять лет назад.

— Я знаю, — и, предугадав следующий вопрос, объяснила: — Мне папа говорил. Они учились на одном факультете, только он на несколько курсов старше. А наши с тобой мамы были однокурсницами, и даже дружили… А еще, — я вдохнула побольше воздуха, ища смелость продолжить: — я нашла у себя ее фотографию…

И рассказала все: и про фотографии, и про пустые места в альбоме, словно кто-то убрал некоторые фото, и про папины слова — от которых снова потекли слезы.