— И как-то так получилось, что с тех пор мы постоянно сталкивались и стали проводить все больше и больше времени вместе, — закончил мой восхитительный рассказ Воронцов, сжав мою ладонь слишком сильно, призывая заткнуться. Я задохнулась от возмущения: все самое интересное еще было впереди, к примеру, очень сблизившее нас похищение, или предшествующая этому ночь лечения расшатанных пьяным папой нервов.

— Рита, не надо, — тихий шепот, ослабевшая хватка и не укоризна, а скорее боль в серых глазах.

Действительно, чего это я… мама ведь ни в чем не виновата, да и папа — не то чтобы тоже, но ненавижу в этой комнате я лишь одного. Но что-то сказать ему сейчас — причинить боль маме, а этого мне всегда хочется меньше всего.

— Прошу прощения, — неожиданно для всех — даже для меня — поднялся Дима, — но у меня сегодня еще много дел, так что, с вашего позволения, я пойду домой. Рит, Катя передала твое задание по англискому мне, если хочешь, я могу занести его вечером, или…

— Я сама заберу его сейчас, хорошо? — тут же охотно поддержала это вранье я. На секунду мне подумалось, что вот он, конец: Дима уходит, оставляет меня наедине с этим враньем, слишком тягостным и прилипшим к самым истокам… А ведь мало того, что последний урок английского у нас уже прошел, так еще и уже недели две Егор Валентинович не задавал ничего, кроме устных сочинений. Но в этот момент я как нельзя больше была благодарна тому, что мама твердо уверена: задания задают даже на последние уроки, и делать их просто жизненно необходимо. Поэтому, получив от нее веское «Да, английский сейчас везде нужен» и пообещав вернуться поскорее, я спешно покинула квартиру, полностью пропахшую малиной и ложью. Дима шел рядом, держал меня за руку и оказывал невероятную поддержку одним своим присутствием.

Продержалась я до того момента, как разулась и сняла куртку, а потом ноги резко перестали меня держать. Руки тряслись, горло сдавило, слезы сами по себе начали литься из глаз. Я плохо соображала, когда Дима поднял меня на руки и отнес на тот самый памятный диванчик, укутал пледом и напоил чем-то успокоительным с резким лекарственным запахом. Просто плакала, сминая его рубашку, оставляя мокрые разводы, жалко шмыгая носом, слушала бессмысленные слова и обещания, то успокаивалась, то рыдала пуще прежнего. Что-то шептала, кричала, снова шептала.

А потом было безумно стыдно за истерику, за опухшие глаза, за шмыганья носом, за слабость, за все то, что я шептала-кричала.

— Расслабься, Белка, все будет хорошо, — Дима вновь щелкнул меня по носу, а потом притянул меня к себе и поцеловал. Я отвечала ему со всей возможной нежностью и любовью, словно в противовес пессимистичным мыслям, то и дело появляющимся в моей наверняка уже не здоровой голове.

— Я люблю тебя.

«Это словно прощание», — вдруг подумалось мне, но я отогнала эту мысль как можно дальше.

Странно, но когда я вернулась, дома никого не оказалось. Мой мобильник лежал на комоде, а рядом с ним записка от мамы, на редкость лаконичная и точная: «Вечером поговорим».

Я обессилено рухнула на кровать с твердым намерением не вставать если не до Второго Пришествия, то хотя бы до того момента, когда можно будет снова увидеться с Димой. Хотела поспать, но сон не шел. Отчасти, потому, что глаза мозолил белый конверт: я подобрала его в коридоре в разгар сцены «Вся семья в сборе» и, совершенно не думая, положила к себе на стол, а теперь он вдруг привлек мое внимание настолько, что я поднялась, взяла его и, с удивлением отметив, что конверт не запечатан, вытащила сложенный листок бумаги.

Почерк был запоминающимся и до боли знакомым.

«Дорогой Алеша.

Я не должна тебе писать, но иначе больше не могу. Костя не говорит мне всей правды, а ты не скроешь, я знаю. Скажи, что происходит с моим Димой? У него неприятности? Прошу, ответь мне!

За меня не беспокойся: со мной все в порядке, только скучно немного, и по Диме жутко скучаю. И по тебе и Лене. Как она там? Как ваша Рита? Красавицей, наверно, стала. Вот бы познакомиться с ней.

Прошу, не говори никому, что я тебе писала. Сам понимаешь, Костя этого не позволяет, говорит, что хочет меня защитить. Оно так и есть, вот только…

Я так больше не могу, понимаешь, не могу! Если не ответишь — сорвусь, наплюю на все запреты!..

Пожалуйста, ответь. И присмотри за Димой.

С любовью,

Маша В.»

Я совершенно неосмысленно положила письмо на стол, на ватных ногах вышла из свой комнаты и пошла в мамину. Там, в шкатулке, на самой верхней полке, под грудой бумаг и фотографий, лежало письмо, которое я просто была обязана прочитать.

Вот только я и не подозревала, что писем там много, а фотографии…

На них всех была Мария Воронцова.

Молодая, даже совсем еще ребенок, красивая и улыбающаяся. А рядом с ней такая же мама. На тех, где девушки уже постарше, еще и папа.

Это была целая история в фотоснимках. Судя по всему, мама с Марией познакомились еще до поступления в университет, если верить коротким подписям — мама перешла в ту школу, где училась тогда еще Мария Вершинина, в выпускном классе. Девушки подружились, во всяком случае, они были вместе и весь год, и летом, и после поступления. Должно быть, так совпало, что они поступили в один и тот же вуз на одну и ту же специальность, а, может, они так все устроили специально, но на церемонии поступления они были вместе. И потом, равно до того момента, когда в их жизни появился Алексей Беликов.