Я побледнела: получалось, что Шекспир следил за мной? Только ли сегодня, или все время? И теперь он хочет, чтобы я рассказала ему то, что сегодня узнала?

— Можешь не отвечать сама, — заметив растерянность на моем лице, снисходительно разрешил он. — Используй звонок другу, если хочешь. Буду только рад увидеть Диму снова, — а в глазах — подтекст: «Звони ему, иначе пожалеешь».

— Сволочь, — прошипела я, на что мужчина лишь рассмеялся. Только этот смех отчего-то отбил у меня желание снова его оскорблять.

— Дай мне свой телефон, — резко сменив выражение лица на серьезно-требовательное, произнес он и протянул вперед ладонь. — Иначе свой возьму я, и твоя мама перестанет просто спокойно спать.

— Козел, — прошептала я, но телефон послушно отдала. Шекспир улыбнулся, а уже через пару мгновений поднес телефон к уху. Гудок, второй, третий, четвертый… и резко короткие, разрывающие установившуюся тишину.

Во второй раз Дима сбросил сразу же, а на третий вместо него ответил бесцветный голос: «На данний момент абонент не може прийняти ваш дзвінок. Зателефонуйте, будь ласка, пізніше».

— А я думал, что у вас любовь, — с издевкой произнес мужчина, но телефон возвращать не спешил. — Так, кто тут у нас… «Папочка»? Интересно, а он знает, о чем ты беседовала с сыном его бывшего работодателя? — он внимательно посмотрел на меня, а потом довольной улыбнулся: — По глазам вижу, знает. Спросим его?

В этот раз гудков было три. А после — обеспокоенный голос и спокойный ответ:

— Нет, это не Рита. Но она бы очень хотела увидеть своего дорогого папочку, да и я тоже, — и снова неразборчивые, но резкие слова, искаженные не слишком-то хорошей связью. — Не стоит грубить, пока у меня в руках твои жена и дочь. И с ними пока — повторюсь: пока — все в порядке, и сейчас все зависит от сговорчивости твоей и твоей дочурки. Приходи в свой бывший, — он сделал какое-то особое ударение на слове «бывший», — дом. У тебя полчаса. И, думаю, ты понимаешь, что не стоит никому больше звонить.

Папа пришел через двадцать минут. Но эти двадцать минут…

Первым делом, нажав на сброс, Шекспир вытащил из моего мобильника батарею. А потом, как ни в чем не бывало, попросил проявить дружелюбие и напоить гостя чаем. Причем попросил так, что сразу стало ясно: неповиновение будет наказываться, жестоко наказываться. К тому же, оставаться с этим человеком в одной комнате было выше моих сил, поэтому, бросив на него уничижительный взгляд, я все же направилась на кухню. Медленно — заторможено — налила воду в чайник, поставила его на плиту. Достала чашки, в одну положила пакетик с чаем — подумав, добавила еще два, а в другую — тоже три, только ложки кофе.

Ему — чтобы подавился, гад, а себе — потому что всегда так делала. Плохо? Крепкий кофе и громкая музыка. Только сегодня придется обойтись без музыки.

— Саботажничаешь? — усмехнулся Шекспир, совершенно спокойно убирая из чашки два лишних пакетика. Я совсем не заметила, когда он вошел, поэтому едва не уронила чайник, как раз закипевший. — Будь осторожнее.

Ага, будешь тут осторожнее, как же!..

— Сахар класть? — угрюмо спросила я, наконец, поставив многострадальный чайник на место. Аромат кофе тут же наполнил кухню.

— Не стоит, — покачал головой мужчина так буднично, словно был всего лишь другом мамы, а не преступником, угрожающим целой семье. А потом вдруг взял меня за запястье, развернул к себе. — Рита, не стоит меня бояться. Я не сделаю ничего плохого ни тебе, ни, тем более, твоей маме. Она замечательная, ты и без меня это знаешь. И будь моя воля… просто расскажи все, и это все прекратится. Никто больше не побеспокоит ни тебя, ни Лену, все закончится. Просто расскажи мне все, что знаешь про семью Воронцовых.

Это было заманчиво. Это было чертовски заманчиво — просто рассказать то, что я знаю, эту незначительную часть правды, и наконец-то освободиться от всего того, что отравляло жизнь последний месяц, перестать бояться за себя и свою семью каждый день, наконец-то оказаться в безопасности, подальше от вражды преступников.

Меньше пяти минут, и все будет как прежде?..

Не будет. Никогда все не будет, как прежде, никогда жизнь моя не вернется в прошедшую осень, когда не было всего того, что вдруг стало неотъемлемой частью существования.

Будет только предательство. Предательство по отношению к людям, которые помогали моему отцу, помогли мне, которые стали пусть немного, но близкими, предательство по отношению к самой себе, своих убеждениям и принципам, предательство по отношению к Диме.

А ведь я его уже и так почти предала.

Скоро, совсем скоро приедет папа, он взрослый, у него за плечами большой опыт и рассудительность, а не эмоциональность истеричной девчонки. Пусть он сам решает, что говорить, пусть все решает сам.