Песни
вернуться

Клячкин Евгений Исаакович
Шрифт:

Страна для евреев

Здесь даже арабы трещат на иврите, здесь флаг с «могендовидом» [25] реет. Здесь нету проблемы антисемитов, но встала проблема евреев. Я каждое утро влипаю в газету: ну что там Шимоны, Шамиры? Все делят портфели? А их уже нету? Так где они, ваши квартиры? Мы знаем про то, как вы сильно нас ждали, — листовки, газеты, брошюры про это шумели-кричали-шептали, кружась над Россиею хмурой. Ну вот мы и здесь. Солнце южное греет, и что же увидели все мы? Страна для евреев — ей не до евреев. У них есть другие проблемы! Теперь вот Шамир выдвигает Шарона — мы слышим восторженный лепет. А кнессет — тут голубь, там ястреб, ворона, и всяк свое гнездышко лепит. Ребята, очнитесь! Вопрос не в квартирах и даже не в нас, если глубже. В стране для евреев, единственной в мире, не может быть хуже и лучше. Жить можно богато, и жить можно сносно, но сносно должно быть любому! Покой и уверенность — корень вопроса. Без них нет понятия «дома». Россия еврею — не мать, как ни горько. Но шли мы, а не уползали. И нас выпрямляла и двигала гордость за маленький гордый Израиль. Сносить униженье в Америке сытой незваным гостям — неизбежно. Но дома, в Израиле, с сердцем открытым оно убивает надежды. Пройдите в любые мерказы, мисрады [26] ! Рав [27] Перец, не бойтесь, пройдите! Мы вас там не тронем, хотя было б надо! Но больше про это не врите. Я сам бен-Ицхак [28] и спрошу у Ицхака — у главного, ради примера: «Премьерство — ваш бог? А все прочее — как-то? Тогда вам не место в премьерах!» Пора закруглять и, возможно, скорее. Скажу напоследок неслабо: в стране для евреев — сначала евреи! А после — весь мир. И арабы. 6-16 июля 1990

25

Могендовид — щит Давида (иврит).

26

Мерказ — центр (иврит), мисрад — контора (иврит).

27

Рав — раввин (иврит).

28

бен-Ицхак — сын Ицхака (иврит).

Страшные частушки

Ты чего стоишь, качаясь, тонкая рябина? А наши славные войска — от Праги до Берлина. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Нас не трогай — мы не тронем, тронешь — спуску не дадим! Недобитые евреи подорвут социализм. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Над Россией небо сине, а над Прагой — черное. Наши соколы летят — чехи смотрят в сторону. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Комсомолочку мою на завод отправлю. А сам я в армию пойду и страну прославлю. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Ехал грека через реку, ехал строить Парфенон. Но пришли туда узбеки, и теперь разрушен он. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Надо мною — синий шелк, а подо мною — бархат. Если где и хорошо, так только в нашей партии. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! 23 августа 1968

Суходольские страдания

Нынче холодно, ребяты, нынче дождик сыплется. Третьи сутки льет, проклятый, — все дрожит и зыблется. Говорить вообще не стоит — если только матерно. Но моральные устои надо пересматривать. То да се — друзья, мол, жены — к черту опасения. Тут уж, братцы, не измена — тут уже спасение. И в промозглом одеяле кто там с ходу врубится: баба в духе Модильяни или в духе Рубенса. Так хватай ее в охапку и твори художества. Вот и все. Позвольте лапку. Мол, гуд бай. До дождичка. Мы штормовки надевали, говорили глупости. Ох, подвел нас Модильяни, и кто бы ждал от Рубенса. Все пройдет. Свернем палатки Растечемся в улицы. Жизнь пойдет своим порядком. Этот дождь забудется. Вдруг звонок зимою грянет. Кто-то спросит с ужасом: «Братцы, кто здесь Модильяни? Вам привет от Рубенса». Эх, как пелось — так бы грелось! А пока мы мокрые. В нашем теле отсырелом наши кости чмокают. Все уже вообразили — так шагни отчаявшись. Нет, я твердый, хоть и синий — так и не решаемся. 17–18 августа 1987

Схема

Нам было по восемнадцать, и схема сложилась полностью. Тут я остановился и бросил: «Ну что ж, прощай!» Мы оба были гимнасты. Занятия кончались в полночь. Стояли мы у развилки, и свет лежал на плащах. Я жестко добавил: «Хватит и вздохов, и слез комедий!» Я был непонятно резок, загадочно гневен был, потом развернулся круто и поступью мерно-медной, с утроенным как бы весом, двенадцать шагов отбил. И словно труба пропела, едва только я услышал летящий за мной вдогонку знакомый стук каблучков. (О сладостный яд победы! Ты вроде летишь все выше, но падая! И вся тонкость — что именно в грязь ничком!) Но мало мне и победы! Признания пораженья я требую! (Чем ты мельче, тем больше требуешь ты.) И через плечо — по схеме: «Ну что тебе?» — с раздраженьем. И схема туза мне мечет: «Не буду больше. Прости». — Чего ты больше не будешь? — Не знаю. Всего, что хочешь. Ну, если так, то, наверно, прощенья момент настал. И плащ мой ее вбирает, и только трясутся плечи, и схему закономерно венчает хеппи-финал… …Но как-то теряет цену законное ликованье, когда, словно преступленье, взросло оно на стыде. И я ненавижу схемы, и эта, что перед вами, и первою, и последней осталась в моей судьбе. Противно, когда по схеме людей обзывают «массы», и лозунги по макушкам пощелкивают кнутом. Но, жизнь проведя со всеми, в любом человеке мастера вижу я, а не пешку, и, верно, умру на том. В упор я не вижу «массы», но есть Человек и Мастер! На том я стою полвека, и значит — умру на том. 15 октября — 5 ноября 1987

Впервые я пел шести лет от роду в госпитале в блокадном Ленинграде. С тех пор сохранил почти физическое ощущение хрупкости и ранимости человека, понимание необходимости бережного и уважительного отношения к каждой человеческой личности.

Меня возмущает, когда в песне, в жизни не замечают одного, отдельно взятого человека. Для меня не существует «массы трудящихся», но есть Человек и Мастер. Об этом моя последняя песня «Схема».

1988, Саратов

Сын века

Ах, как двадцатый век хитер, не любит он эффектный вид. И рвущемуся на костер как раз костер и не грозит. Скорее будет все вот так: тебе предложит век-хитрец какой-то красочный пустяк, и ты воскликнешь: «Молодец! Один нажим — и вот он, приз! Уже шатается стена!» Веселый ждет тебя сюрприз, поскольку то была цена. Цена за принятую роль, а впрочем, коль она мала, и ты кипишь еще, изволь, — добавим, экие дела! И ты сидишь с набитым ртом среди похожих, среди всех в недоумении тупом и жаждешь ласки и утех. Конец 70-х

Танец старой газеты

За оградой, черною оградой, у ступеней красной колоннады белый снег внизу, чистый, как в лесу. На снегу, случайный, как прохожий, розовой поземкой запорошен, гордый, как луна, ломкий, как струна, — старый лист — когда-то был газетой, но уже давно забыл про это — чуть привстал, шурша, сделал первый шаг… Он стал на носочки и поднял над снегом плечо, и вот уже края его трепещут, как крылья, и ломкая грудь выгибается вздутым плащом, и в каждой бывшей строчке, в каждой букве — усилье. Ах, что же толкает меня на холодный металл? Он мрачен — ну конечно же, усталость, усталость. Ну, милый, ну правда же, — просто ты очень устал. Но я уже лечу, уже немного осталось… Трое, трое — вечно втроем: бумага, чугун и ветер. В ней — порыв, и сдержанность — в нем, и не виден третий. За оградой, черною оградой Белый снег внизу… Февраль — 23 апреля 1968

Тане

Неведомо как за незримой иголкой струится незримая нить. И мне этой женщины хватит надолго — ах, только б ее сохранить! Ах, только бы легкие пальцы летали над сумрачным нашим житьем, ах, только б незримые дыры латали волшебные руки ее. На ниточке этой, как на пуповине, единою кровью дыша, два сердца, скрепленные по сердцевине, — они и зовутся «душа». Когда же дыханье и тело едины, понять не составит труда: мы неразделимы и необходимы, и это — уже навсегда. Не верю в богов, во второе рожденье, ни в скорый и праведный суд. Надежда одна — что в последнем паденье летящие руки спасут. А если и им не дано дотянуться иль силы не хватит в крылах, — спасибо судьбе, что смогла улыбнуться, и жизни — за то, что была. 25 апреля 1992