Песни
вернуться

Клячкин Евгений Исаакович
Шрифт:

Последняя цыганочка

День как день — за ним неделя как неделя, свет да тень — и вот полгода пролетели. Год как год — да что за песня, в самом деле?! — жизнь как жизнь! Как ни оглянешься — ползком бежит, и время тянется летя, шутя, оно переползает даты, и «вчера» ушло в «когда-то». День плюс день — «два» пишем, а в уме «четыре». Всех друзей года куда-то закатили, нет людей — фигурки плоские, как в тире, — метр на два, а в глубину — как на песке слова, и контур тает на глазах, слеза его смывает, может статься, и уже не достучаться. День, ты где, когда все абсолютно ясно, день надежд, и нет причин, чтобы бояться. День людей, день гордости за наше братство, день страны, единственной, которой мы нужны, день флагов бело-голубых, любых на голубом бездонном небе, день, не помнящий о хлебе. День, ты где? 14 января — 11 июля 1994

Последняя шарманка

Дыханье зала — ровный гул; блестит под парусом залив. Какой бы ни служить красе, каким бы ни сверкать талантом, — мы будем все равно в кругу: в орбите спутника Земли, или в кругу своих друзей, иль в круге от настольной лампы. С трудом припоминаем мы далекой юности заряд — казалось, он неукротим, а вышло — был неукрощенным. И вот в преддверии зимы встает спокойная заря — хотим мы или не хотим, — но по иным уже законам. И наступает перелом, и пелена спадает с глаз. Уводит время за порог, так хорошо знакомый людям. Оно нас не уберегло: увы! окончен первый класс. Мы переходим во второй, и в нем нет места для иллюзий. Хотелось раздавать долги, но катится за годом год. Хотелось самых крупных дел — да мало ли чего хотелось! Но к центру сходятся круги, все уже круг твоих забот. Мы понимаем свой предел, и значит — наступила Зрелость. 4-14 апреля 1979

Почему

Мне говорят: Ну что ты здесь торчишь? Все, что чего-то стоит, — все уехало, пока, как вольный бард хрипел насмешливо, открыты Вена, Лондон и Париж, пока вверху не прокатился гром, пока лишь закипает раздражение, и слабый ветер дует в отдалении, пока зависло над листом перо… И в самом деле — чем не шутит черт! Представится — и сразу же поверится: неоновые буквы над Америкой и над Землей торжественный аккорд. И вот уж диск мой золотом горит. В какой-нибудь банановой республике мы всей семьею греемся на пузике и созерцаем местный колорит. И вспомнится, как давний тяжкий бред, та очередь в окошко за зарплатою — рубли и трешки падали заплатами на ветхий продырявленный бюджет. И это было небом. А земля? Какие соки нас поили силою? Что выпрямляло ветви над Россиею и заставляло думать: все не зря? Какие-то, ей-богу, пустяки! Глаза, воздетые с тоской и верою, сплетенные с натянутыми нервами, как две спасенья ждущие руки. Да в чавкающей жиже — ряд камней. И эти два — за низкою оградою, что днем и ночью на сердце мне падают, повернутые надписью ко мне. И холод над холодною Невой, и взгляд на шпиль уколом отзывается — о, как это, скажите, называется?! Мне врут, что я чужой, а я здесь — свой! Мне говорят: Ну что ты здесь торчишь? — Зачем мне Вена, Лондон и Париж… 7 февраля — 27 апреля 1979

Та же линия, что и в «Прощании с Родиной», только шесть лет спустя. Результат почти тот же. 1973 год. Спел «Прощание с Родиной», пять лет ничего не пел в Ленинграде после отеческих вливаний со стороны Комитета. 1979 год. Спел «Почему» в Доме офицеров. Два года ничего не пел после наставлений со стороны общества «Знание». Хотя в песне написано: «Почему ты остаешься?» Но дело не в тонкостях, дело в теме.

1989

Предупредительная песня

Черняв и напорист, предчувствуя скорость и бросив кудрявый еврейский дымок, буксир обдал сажей ленивую баржу и в узкое русло ее поволок… Закончится вскоре пора аллегорий: в руках полицая — всамделишный кнут. А мы тут серьезной не видим угрозы (как будто с кого-то другого начнут!). Но вот уже близко и ватник, и миска, и кто-то «шьет дело» любому из нас. Вы крикнете: «Братцы! Пора разобраться!..» Но крикнете поздно, а надо — сейчас. Ведь нашу Россию с гербами косыми на этом же самом, на горьком пути до полного сходства — всеобщего скотства — однажды уже удалось довести. И все начиналось, как самая малость, потом затыкались горластые рты, потом — те, кто тише, потом — кто, как мыши, пока до стерильной дошли чистоты. Не будем, как дети: «Теперь — невозможно». — Возможно! — покуда все спины в дугу… И трусость, и подлость — всегда осторожны: в них плюнешь — утрутся. И вновь — ни гугу. 27 ноября 1967 — 15 апреля 1968

Поскольку я двадцать лет был не у дел, у предержащих в этом мире должно уже быть какое-то этому объяснение. Конечно, «Предупредительная песня» впрямую объяснение тому.

Мы читали Солженицына в рукописи. Мы слушали Галича… Стали наступать нам на пятки, проверять… У одного — обыск, у другого — обыск, этого отстранили от работы со студентами, другого в партком вызвали… Так появилась песня.

До всякой «Памяти» мне пришло в голову, что чего-то многовато евреев делали революцию! Поэтому дымок этого буксира, тянущего баржу, был именно кудрявым, именно еврейским. Мне задавали такой вопрос, но надо признаться в слабости: я не отвечал на него впрямую, как сейчас. Говорил: «Аллегория, буксир… Почему еврейский? Черт его знает, курчавенький такой…»

1989

Приглашение к вальсу

Не доверяю туманным касаниям танго — взгляды, движенья и руки, скользящие вниз. Вальс ясноглазый, тебя одного нам и надо! Руку, любовь, и не думай, что это каприз. Твоя рука в моей руке — как островок в большой реке, и, набегая без следа, его баюкает вода. И этот путь, ах, этот путь, где ни взлететь, ни утонуть, и только купол голубой и над тобой, и под тобой… — Звуки, качаясь, спускаются к нам ниоткуда, может, дома, а быть может — сам воздух поет. Вальс, только ты оставляешь надежду на чудо — танец забвенья, единственный танец-полет. И можно, если пожелать, в ладонях землю подержать и осторожно, и легко, не задевая облаков. И вот, послушна и кругла, она в ладонь тебе легла, и мы глядим, едва дыша, на золотистый теплый шар. И этот мир — как этот вальс, где все зависит лишь от нас, и нежный шарик голубой, и все, что есть у нас с тобой. И все, что есть у нас с тобой. 5 ноября — 11 декабря 1974

Приключения туриста-дикаря

Для любящих мужей и для любимых жен хоть иногда, но надо не находиться рядом — хотя бы раз в сезон. И вот поэтому пылим по одному и, наслаждаясь пылью, плюем в автомобили — в буржуйскую тюрьму. Мелькают рощицы, в них небо мочится, и города, и даты, и прочие солдаты, и флаг полощется. И вот уже вдали чужие корабли: Америку под нами мы щупаем ногами — неужто впрямь дошли?! А где ж ты Родина, а тут все против нас. Подходят репортеры, заводят разговоры: почем, говорят, арбузы в Советском, мол, Союзе, какая, мол, зарплата у русского солдата, а ты, говорят, откуда? А я говорю — недавно! А где, говорят, работал? А я говорю — не помню! Ох, дипломатия! А вдруг не так моргну? А вдруг чего сболтну? Товарищи министры, ох, выручайте быстро, а то ведь я тону. 3 августа — 6 сентября 1967