Песни
вернуться

Клячкин Евгений Исаакович
Шрифт:

Псков

Помнишь этот город, вписанный в квадратик неба, Как белый островок на синем, И странные углы косые?.. Жаль одно, что я там был тогда, как будто не был. Помнишь церковь, что легко взбежала на пригорок И улеглась на нём свободно, Отбросив руку с колокольней, Как лежал бы человек, спокойно глядя в небо. Ветерок относит тени и друзей, и женщин, — Что ж, разве это не прекрасно, Что верить до конца опасно… Неужели ты чего-нибудь другого хочешь. Две свечи в ногах, а сами станут в изголовье. Вот фотография… прекрасно, И время над тобой не властно. Слава богу, та, с косою, нас ещё не ловит. Стены этих храмов по глаза укрылись в землю. И добрые седые брови, И в жёлтых бородах — улыбки… Неужели ты в ответ не хочешь улыбнуться? Камни нас в лицо узнают и запомнят камни. Ну, разве нам с тобой не ясно, Что всё устроено прекрасно… Лица их в морщинах, тяжкие тела их — помни. Так лежал бы человек, спокойно глядя в небо… 9-12 декабря 1967

Псков был первый старинный русский город, в котором мне довелось побывать.

Нам повезло: познакомились с замечательным человеком, псковским художником Всеволодом Петровичем Смирновым. Послушал он мои песни и решил показать нам свой город:

— Сейчас час ночи. Поспите часа два, а в три пойдем на Великую рассвет встречать. Вам это надо видеть.

Псков покорил естественностью, с которой вписывались в пейзаж все его древности, какой-то непреднамеренной, уютной жизнью всей этой трогательной старины. И сразу я почувствовал этот город, как бы «вписанный в квадратик неба»…

Сначала появилась мелодия — странная, с постоянными повторами. Мне она почему-то напоминала французский шансон. Но когда пришли слова, я понял: ничего тут нет французского, это типично русская народная напевность с повторами, характерными именно для нашей песни.

Послушав ее, Всеволод Петрович сказал: «Да, это — Псков…»

1977, Куйбышев

Песня «Псков» в 1969 году на Втором всесоюзном конкурсе на лучшую туристскую песню была удостоена третьей премии.

Путешествие из Москвы в Петербург

Томительно пела гитара, качался под ветром ковыль. Катился возок мимо «Яра», тревожа российскую пыль. И скука сменялась тоскою, натужно сипели, поршня За окнами шло Бологое — Все мимо да мимо меня. А скорость росла без причины — венгерский летел тепловоз. Стояли в проходе мужчины, держась за дымки папирос. Ночными залитый огнями, как кто-то когда-то сказал, мелькнул уже где-то под нами красавец Обводный канал. Дрожит, затихая, ракета, вплывая в прозрачный вокзал… …А я лишь заметил соседа и все-таки вновь опоздал. 15 апреля 1970

Путь домой

Ну вот — случилось. И день настал, как я представляю, равный всему, чего я боялся и ждал, — день пониманья правды. Ни блеска в небе, ни тени здесь — предметы равны предметам. А вот — голограмма, и в ней я — весь, одетый — словно раздетый. Джинсы, кроссовки — пусть полторы. Ну, сотню потянет куртка. На «кэш» [24] — двадцатка, и хоть умри, — все четко, как это утро. Продолжим опись. Надежды — нет. Зато есть мечта. Мечтенка. Застыть на этом. На том, что есть. Не потерять — и только. Поскольку дальше — ступеньки вниз. (С календарем не спорят.) Хоть нет команды: «Поймать. Казнить!», но казнь идет полным ходом. Знамена, стяги. Парад идей. С любою — на свалку прямо. Шучу. Всего лишь — тяжелый день: день пониманья правды. 6 мая 1991 Перелет Чикаго — Цинциннати — Нью-Йорк

24

Кэш — наличные деньги (англ. сленг).

Разговор

— Твои туфли, как кроты — черной замшею. А мне плевать, что хочешь ты, — я же замужем!.. «За ресницею глазок — как за облачком. А ворошиловский стрелок целит в яблочко». — Ну что ты знаешь про любовь! — все по-книжному… Да ты ж не самый — ты любой!.. А я нежная… «Звери прячутся в лесах, в небе ласточки. Ветерок по волосам — моя весточка». — Твои руки, как ножи, как двуликие. И куда ни положи — всюду бликами… «А ты головку подними, ты глаза в глаза. Ненадежно быть людьми — проще быть в лесах». — Дурачок ты, дурачок необученный! Для тебя что ни толчок — то и к лучшему… «Раз картечь заряжена, — значит, стрельну я… И какая ж ты жена — ты ж отдельная». — Твои губы — как кроты — все напортили… А стрелок-то мой — не ты, он без портфеля!.. 8-11 июля 1966

Размышление в самолете

Какие мысли бродят в голове, когда от зданья аэровокзала автобус отплывает без сигнала и, плотоядно чмокнув, щелкнет дверь? Когда в дороге остановок нет и не выходит каждый где попало, и чтоб ничто шоферу не мешало, он выключает нас и гасит свет? Легки толчки, достаточен уют, когда принадлежишь Аэрофлоту, и маленькие, точные заботы забыться и забыть их не дают. Они дерут нам кожу, как наждак… Но есть клочок, где номер нацарапан, который вознесет тебя по трапу, а те, что суетятся, — будут ждать! И в этом суть: знак равенства лукав. Равны мы, если всем всего хватает. Но если нет, то в жилах заиграет иной закон: сумеешь — значит, прав! И ты в полете чувствуешь родство к соседу с треугольными глазами: и ты, и он всего достигли сами, и видно по повадке — это свой. «Который час?» — нейтрально спросишь ты. И он рукав свой отогнет любезно (Ах, как приятно быть порой полезным!), и в желтых волосах сверкнут часы. И на земле ты все еще борец. И вообще — ты опустился сверху… Тут важно не забыть: окончен рейс, И можно превращаться в Человека. 28 ноября 1977 — 7 января 1978

Размышление в стиле блюз

Когда подойдет все это и ввысь отлетит тоска, и воздуха всей планеты не хватит на полглотка, когда ночные созвездья проступят на потолке, — не верю, что вот он, весь я, на жесткой этой доске. Как были мы — так и будем, и, верно, Создатель прав: уйдет, что не нужно людям, и имя этому — Прах! Иначе подумать страшно, как в землю вместить одну усопших и в битвах павших мильярды сердец и душ, — ее порвало б от боли, порвало на сто частей. Но чья-то лелеет воля беспечных ее детей. Как воздух хранит животных, как море — холодных рыб, так тысячи тысяч мертвых хранят мильоны живых. Я чувствую их дыханье, когда своего не взять, и легкие их касанья, их слабый и долгий взгляд. Их зов настойчив и ясен, и в нем растворится страх: «Не бойся, тот мир прекрасен, а здесь останется прах! Ты есть, ты будешь, ты нужен!» И верю — я буду весь в любом, кому станет хуже, чем мне, лежащему здесь. 9 октября 1978

Размышление под шум дождя

По черепу молотит дождь, молотит дождь по мокрым стеклам, и повергает ветер мокрый дома в медлительную дрожь. Какую грусть и полноту, какие мерные созвучья рождает заурядный случай и монотонный ровный стук. Его биеньем снесены, спокойно отплывают мысли, где видится не столько смысла, сколь равнодушья тишины. Ну, например: как свой черед имеет всякая погода, так мысль, что властвует народом, — лишь та, которой ждет народ. Нет, новизны здесь не найдешь: к чему готов, тому и править. Мы можем умничать, лукавить, но толку с этого — на грош. Увы, предел есть для всего: предел любви и пониманья, и счастье первоузнаванья — околица, свое село. А дальше — смутный, чуждый лес, где все не только незнакомо, но все совсем не так, как дома — иных законов темный блеск. Как в стан опасного врага, туда идут лишь одиночки, отодвигая влажной ночью околицу на полшага. И в этом все?.. Я так и знал: нет и намека на открытье — всего лишь слабое наитье, и вновь пуста моя казна… В какой бы красочный наряд мы сказанное ни одели — на дне короткая идея, всего два слова: шум дождя. 21 октября 1978