– Птичка, милая, не плачь, прости меня! Я ведь не заставляю тебя возвращаться и не стыжу за то, что ты сбежала... Я, просто, не знал...
– он хотел было предложить ей завалявшуюся конфету, но почему-то вытащил флягу и откупорил.

В нос ударил запах крепкого спиртного. Вот это поворот... Прежде он не замечал у девушки признаков того, что она склонна глушить горючие слезы в горючих напитках. Он поднял на нее глаза - она смотрела на него с укором, вероятно, во взгляде дракона явно проступило замешательство и подозрение:

– Это для дезинфекции, - укоризненно и с обидой сказала она, но слезы из глаз больше не лились.

Тогда он плеснул из фляги на лист с кусками манго и тонкой радужной струйкой выдул из пасти огонь. Спирт занялся.

Завороженные, они оба смотрели на сине-малиновые язычки пламени на фоне черного неба с незнакомыми и очень симметричными созвездиями. Потом Штурм поддел когтем кусочек с самого края листа и поднес к ее губам:

– Ваш фламбэ готов.

И она послушно стала есть.

– Это самая вкусная вещь, которую я когда-либо пробовала!..

Теперь дракон и девушка ели молча. То один, то другой протягивали они друг другу ломтики манго. Штурм втайне удивлялся, что скудная трапеза и вынужденное отшельничество в одном из безымянных Карманов вселенной не раздражают его. Напротив, мысль о свежем барашке, сколь желанном, столь и недоступном, не вызывает досады. Ему хотелось быть здесь и сейчас, с Каей, и даже жевать травянистую мякоть местных фруктов было приятно. Особенно теперь, когда девушка уже не плакала. Кая же к своим мучениям по поводу отречения от престола сейчас добавила терзания совести от того, что втянула в это дракона. Мало того, что принудила его мотаться с собой вместе, так теперь еще он будет из-за нее лишения терпеть. Впрочем, она тут же напомнила себе, что сожалеть следует лишь тогда, когда можешь все вернуть на прежние места, а главное, готов это сделать. А поскольку она была рада, что оказалась заключена в совершенно пустом и от того спокойном мире, да еще и не одна, то гнала прочь и стыд, и сожаление. Но получалось плохо и тогда она решила отвлечь свои мысли другой темой:

– Почему ты назвал меня "птичкой"? Я похожа на птицу или что-то в моих повадках?..

Штурм посмотрел на нее вупор и вдруг понял, что никогда вслух не называл ее тем ласковым прозвищем, которое дал ей, когда еще не знал ее имени. Только сейчас он поймал себя на том, что он называл человека - ласково. И это его смутило.

– Помнишь, как мы впервые встретились?
– нерешительно начал он.

О, да, Кая помнила! Неизгладимое впечатление на всю жизнь. В мире, где считалось, что коварных чудовищ истребили еще деды в последней страшной, но такой славной битве (боже, какая там битва, с позиции драконьего племени - банальный геноцид и мародерство), столкнуться в лесу с одним из них (чудовищем, а не дедом) было событием незабываемым. Впрочем, кроме испуга от первой встречи осталось еще много довольно противоречивых чувств.

– Ты пела...
– напомнил Штурм.
– Ты приезжала к Звонкому Ручью и подолгу сидела на замшелом валуне и пела. Я наблюдал за тобой несколько раз, сначала случайно тебя услышал, пролетая неподалеку, потом ты потревожила меня, когда я дремал в лощине, потом пару раз из любопытства приходил и ждал, а потом я решил показаться... Уже, когда привык и даже прозвал тебя "птичкой". За то что все время пела.

Дракону стало неловко от этого признания, словно было во всем этом нечто очень интимное и такое, что высказывать было непринято. Но драконам было можно все, просто, не все им было нужно. Не нужны были поющие в лесу девушки, и, уж конечно, их не интересовали причины такого девичьего поведения.

– Мне нравилось то место, - как бы оправдываясь, пробормотала Кая.
– Движущаяся вода меняет звук и голос кажется звонче, а еще мне очень нравился мох на том камне - такой мягкий и изумрудный... Мне было одиноко в замке, даже если я просила учить меня чему-то, то меня либо отправляли в замковую библиотеку, либо говорили, что оно того не стоит, когда, например, спросила, могу ли учиться петь. Вот и стала уезжать, чтобы никто не слышал.

Кая посмотрела в глаза дракона, такие же изумрудные, как мох полюбившегося ей валуна. Эти глаза были одним из главных воспоминаний о той первой встрече, когда он тихо опустился на противоположном берегу ручья, лег, положив голову на нежную весеннюю травку и стал смотреть на нее этими глазами, полными чего-то чистого и доброго, не принадлежащего этому миру. Может, поэтому она не закричала, не попыталась убежать (хотя любой здравомыслящий человек понимает насколько это глупый, хоть и естественный порыв). Она даже не перестала петь, не смотря на задрожавший голос. Девушка смотрела на текучее и яркое, как ртуть тело только что полинявшего дракона, он лежал всего метрах в пятнадцати от нее лужей расплавленного серебра и сверкал на весеннем солнце глазами-смарагдами.

Удивительно, но и у Штурма о том дне были не менее яркие воспоминания: не струсившая девушка в голубом платье сидит, обхватив колени, на камне, нависшем над ручьем, а вокруг весна разлилась голубыми в подснежниках полянами... Такими же голубыми, как платье его Птички. И он беззащитный и уставший, только сбросивший старую кожу, нежится в лучах и весенних трелях, гуденьи пчел, плеске воды и робкой, грустной, но нежной мелодии женского голоса... Вот ведь штука, тогда он был максимально уязвим, а выбрал именно этот момент, чтобы показаться. Внутри что-то заныло и потребовало его открытого присутствия, чем бы все ни обернулось. Ничего такого рационального, что неотъемлемо является драконьей сутью, в том чувстве или поступке не было...

А впрочем, что было рационального в том, чтобы молча посадить полуголую, в слезах девушку на спину и отправиться куда глаза глядят?.. А сейчас? Он мог съесть ее или оставить тут одну и улететь. Это - рационально. Но хотелось иного - быть с ней рядом, держать ее в руках, пусть даже, просто, любуясь, как ребенок сахарной фигуркой; слушать ее голос, а, главное, - понимать, что поют для тебя. Можно было подавить это желание прикоснуться, но проще было найти повод, поэтому Штурм впервые замялся.