Стихотворения (1884 г.)
вернуться

Бенедиктов Владимир Григорьевич
Шрифт:

Порыв

Нет, милые друзья, – пред этой девой стройной Смущаем не был я мечтою беспокойной, Когда – то в очи ей застенчиво взирал, То дерзостный мой взор на грудь ее склонял, Любуясь красотой сей выси благодатной, Прозрачной, трепетной, двухолмной, двураскатной. Роскошный этот вид и гордость на челе Являли мне тогда богиню на земле. Я вас не понимал, – мне чужд был и несроден Ваш чувственный восторг. От дум земных свободен, Я чувство новое в груди своей питал: Поклонник чистых муз – желаньем не сгорал Удава кольцами вкруг милой обвиваться, Когтями ястреба в пух лебедя впиваться – Нет! – Жрец изящного – я мыслил: в этот миг К чему мне звуков дар, гремучий мой язык? О, если бы теперь, сим видом упоенный, Я был сын древности, ваятель вдохновенный! Блеснул бы в этот миг мне Фидия венец, Луч яркий божества во грудь мою проникнул, «Вот перси дивные! – тогда бы я воскликнул. – Подайте мрамор мне! Подайте мне резец!» И с мраморной скалы я б грубый череп скинул, И перси из нее божественные вынул, И жизнью облил их. Казалось бы, оне, Сокрыв огонь страстей в бездонной глубине, На миг оцепенев под искусом желанья, Наполнились волной мятежного дыханья, И, бурный вздох в себе стараясь удержать, Готовы – закипеть, хотят – затрепетать; И всё, что в них влекло б к земному обольщенью, Слегка полузакрыв кудрей волнистых тенью, Богини чистый лик я вывел бы светло И думу строгую ей бросил на чело, Лоб смертный, подходя, вдруг вспыхивал, как пламень, И, дерзкий, мнил обнять богоподобный камень. Но, взоры возведя на светоносный лик, Мгновенно б головой преступною поник, Молитву произнес в ограду от волнений И, бледный, преклонил дрожащие колени. 1845

Она была добра

Забуду ли ее? – Она вилась, как змейка, Сверкая искрами язвительных очей, А всё ж была добра мне милая злодейка, И за свою любовь я благодарен ей. Мою докучливость она переносила, Мое присутствие терпела; даже грусть, Грусть вечную мою, глубокую – щадила, Страдать позволила и говорила: «Пусть! Пускай он мучится! Страдание полезно. Пусть любит он меня, хоть любит нелюбезно! Пускай надеется! Зачем ему мешать И вдохновляться мной, и рифмы совершать? Для песен пламенных ему я буду темой, И он потешит нас гремучею поэмой!» Я пел, – и между тем как с легкого пера Катился бурный стих, мучительный и сладкой, Она, лукавая, смеялась… но украдкой – Итак, – не правда ли? – она была добра? 1846

Цветок

Есть цветок… его на лире Вечно славить я готов. Есть цветок… он в грустном мире Краше всех других цветов. То цветок не однолетний: Всё милее, всё приветней Он растет из году в год И, дивя собой природу, По семнадцатому году Полной прелестью цветет. Он подъемлется так статно, Шейка тонкая бела, А головка ароматна, И кудрява, и мила. Он витает в свете горнем, И, пленительно живой, Он не связан грязным корнем С нашей бедною землей. Не на стебле при дорожках Неподвижно одинок – Нет, – на двух летучих ножках Вьется резвый тот цветок. От невзгод зимы упрямой Жизнь его охранена За двойной ревнивой рамой Светозарного окна, – И, беспечный, он не слышит Бурь, свистящих в хладной мгле: Он в светлице негой дышит, Рдеет в комнатном тепле. Непонятное растенье! Нежен, хрупок каждый сгиб: Лишь одно прикосновенье – И прелестный цвет погиб! Увлекая наши взоры, Слабый, ищет он опоры, Но страшитесь! Он порой, Томный, розово-лилейный, Дышит силой чародейной, Колдовством и ворожбой. Полный прелести, он разом Сердце ядом напоит, Отуманит бедный разум, Обольстит и улетит! 1848

Догадка

Когда ты так мило лепечешь «люблю», Волшебное слово я жадно ловлю; Оно мне так ново, и странно, и чудно; Не верить мне страшно, а верить мне трудно. На праздное сердце певца твоего, Быть может, ты кинула взгляд сожаленья И, видя в нем глушь, нищету, запустенье, Размыслила: «Дай я заполню его! Он мил быть не может, но тихо, бесстрастно Я буду ласкать его сирый порыв; Не боле, чем прежде, я буду несчастна, А он – он, быть может, мной будет счастлив!» И с ангельским, кротким, небесным приветом Ко мне обратился твой дружеский взор, И в сердце моем, благодатно согретом, Мечты и надежды воскресли с тех пор. 1848

Л. Е. Ф.

Есть два альбома. Пред толпою Всегда один из них открыт, И всяк обычною тропою Туда ползет, идет, летит. Толпа несет туда девице – Альбома светлого царице – Желаний нежные цветы И лести розовой водицей Кропит альбомные листы. Там есть мечты, стихи, напевы И всякий вздор… Но есть другой Альбом у девы молодой, – Альбом тот – сердце юной девы. Сперва он весь как небо чист, Вы в нем ни строчки не найдете, Не тронут ни единый лист В его багряном переплете. Он – тайна вечная для нас, Толпа сей книжки не коснется, – Для одного лишь в некий час Она украдкой развернется, – И счастлив тот, кто вензель свой, Угодный ангелу-девице, Нарежет огненной чертой На первой розовой странице! Между 1842 и 1850

Как хороша!

Перед нею умиленьем Свято теплилась душа, И, проникнут упоеньем, Я шептал с благоговеньем: «Боже мой! Как хороша!» Но чрез миг, пред милым ликом Страстным пламенем дыша, Задрожав в восторге диком, Пал я ниц с безумным криком: «Черт возьми! Как хороша!» Между 1842 и 1850

Ужин у кардинала Ришелье

Комната в гостиницена дороге из Парижа в Рюэль, где находится загородный дом кардинала-министра. Вкаминеразведен огонь. Пожилой человек сидит у камина и просушивает измокшую свою одежду. Это – Гоше, незначительный парижский ремесленник из улицы Сен-Дени. От времени до времени видны проблески молнии и слышны раскаты грома.

Гоше (один)

Какая буря! Черт возьми! Досадно! Вот и остановка! Вот так-то с бедными людьми Всегда бывает, – всё неловко, Всё не под стать, везде беда. Сам бог немилостив к ним – да! Где нужно вёдро – шлет им бурю. Знать, не для бедных создан свет!

Молния и гром.

Ишь как блестит, гремит! Да нет! Уж я глаза себе зажмурю И уши наглухо заткну, А до Рюэля донырну, Хоть в море обратись дорога! Чай, мул мой отдохнул немного Теперь в конюшне – свежих сил Себе подбавил. В самом деле, К чему ж заране я уныл? Ведь к сроку буду ж я в Рюэле!

Входит проезжий в мокрой одежде.

Незнакомец (не видя Гоше)