Стихотворения (1884 г.)
вернуться

Бенедиктов Владимир Григорьевич
Шрифт:

Чесменские трофеи

Был то век Екатерины, В море наши исполины Дали вновь урок чалме, Налетев на сопостата, Нашей матушки ребята Отличились при Чесме. Наш орел изринул пламя – И поникло турков знамя, Затрещала их луна, Флот их взорван – и во влагу Брошен в снедь архипелагу, Возмущенному до дна. Пронеслась лишь весть победы Взликовали наши деды, В гуд пошли колокола, Пушки гаркнули в столице: Слава матушке царице! Храбрым детушкам хвала! Се добыча их отваги, – Кораблей турецких флаги В крепость вносятся – ура! – И, усвоенные кровно, Посвящаются любовно Вечной памяти Петра. Там – Невы в широкой раме Есть гробница в божьем храме Под короной золотой. Над заветной той гробницей С римской цифрой – I (единицей) Русский выведен – П (покой), Там – кузнец своей державы, Дивный плотник русской славы, Что, учась весь век, учил, С топором, с дубинкой, с ломом, С молотком, с огнем и громом, Сном глубоким опочил. По царицыну веленью Те трофеи стали сенью Над гробницею того, Чья вся жизнь была работа, Кто отцом, творцом был флота. Возбудителем всего. И гробница под навесом – Под густым знаменным лесом – Говорила за него… Всюду честь воздать хотела Продолжительница дела Начинателю его. Не умрут дела благие! Там соборне литургия Совершается над ним, Там – сановные все лица И сама императрица С золотым двором своим. И средь общего вниманья Для духовного вещанья Вышел пастырь на амвон, – То был он – медоречивый Славный пахарь божьей нивы, Словосеятель – Платон, – Тот, что посох брал, и, стоя Перед паствой, без налоя, Слух и сердце увлекал, И при страшносудных спросах, Поднимая грозно посох, Им об землю ударял. Вот он вышел бросить слово При ниспосланных нам снова Знаках божьих благостынь И изрек сначала строго Имя троичное бога С утвердительным «аминь». И безмолвье воцарилось… Ждали все – молчанье длилось. Мнилось – пастырь онемел. Шепот в слушателях бродит: «Знать, он слова не находит, Дар глагола отлетел». Ждут… и вдруг, к турецким стягам Обратясь, широким шагом Он с амвонного ковра Устремился на гробницу И простер свою десницу Над останками Петра. Все невольно содрогнулись, И тайком переглянулись, И поникшие стоят… Сквозь разлитый в сфере храма Дым дрожащий фимиама. Стены, виделось, дрожат. И, простертою десницей Двигнут, вскользь над той гробницей, Строй знамен, как ряд теней, Что вокруг шатром сомкнулся, Зашатался, всколыхнулся И развеялся над ней. И над чествуемым прахом Ризы пасторской размахом Всколебалось пламя свеч; Сень, казалось, гробовая Потряслась, и громовая Излилась Платона речь. И прогрянул глас витии: «Петр! Восстань! И виждь России Силу, доблесть, славу, честь! Се трофеи новой брани! Морелюбец наш! Восстани И услышь благую весть!» И меж тем как слов гремящих Мощь разила предстоящих, Произнес из них один Робким шепотом, с запинкой: «Что он кличет? – Ведь с дубинкой Встанет грозный исполин!» Между 1850 и 1856

Послание о визитах

К М. Ф. Штакеншнеидер

Вы правы. Рад я был сердечно От вас услышанным словам: Визиты – варварство, конечно! Итак – не еду нынче к вам И, кстати, одержу победу Над предрассудком: ни к кому В сей светлый праздник не поеду И сам визитов не приму; Святого дня не поковеркав, Схожу я утром только в церковь, Смиренно богу помолюсь, Потом, с почтеньем к генеральству, Как должно, съезжу по начальству И крепко дома затворюсь. Обычай истинно безумный! Китайских нравов образец! День целый по столице шумной Таскайся из конца в конец! Составив список презатейный Своим визитам, всюду будь – На Острову и на Литейной, Изволь в Коломну заглянуть. И на Песках – и там быть надо, Будь у Таврического сада, На Петербургской стороне, Будь моря Финского на дне, В пределах рая, в безднах ада, На всех планетах, на луне! Блажен, коль слышишь: «Нету дома» «Не принимают». – Как огня, Как страшной молнии и грома Боишься длинного приема: Изочтены минуты дня – Нельзя терять их; полтораста Еще осталось разных мест, Где надо быть, тогда как часто Несносно длинен переезд. Рад просто никого не видеть И всех проклясть до одного, Лишь только б в праздник никого Своим забвеньем не обидеть, – Лишь только б кинуть в каждый дом Билетец с загнутым углом, Не видеть лиц – сих адских пугал… Что лица? – Дело тут не в том, А вот в чем: карточка и угол! Лишь только б карточку швырнуть, Ее где следует удвоить, И тут загнуть, и там загнуть, И совесть, совесть успокоить! Ярлык свой бросил, хлоп дверьми: Вот – на! – и черт тебя возьми! Порою ветер, дождь и слякоть, А тут визиты предстоят; Бедняк и празднику не рад – Чего? Приходится хоть плакать. Вот он выходит на крыльцо, Зовет возниц, в карманах шарит… Лицом хоть в грязь он не ударит, Да грязь-то бьет ему в лицо. Дорога – ад, чернее ваксы; Извозчик за угол скорей На кляче тощенькой своей Свернул – от столь же тощей таксы, Прочтенной им в чертах лица, К нему ревущего с крыльца. Забрызган с первого же шага, Пешком пускается бедняга, И очень рад уже потом, Когда с товарищем он в паре Хоть как-нибудь, тычком, бочком, На тряской держится «гитаре»: Так называют инструмент Хоть звучный, но не музыкальный, Который в жизни сей печальной Старинный получил патент На громкий чин и титул «дрожек», И поглядишь – дрожит как лист, Воссев на этот острый ножик, Поэт убогий иль артист. Я сам… Но, сколь нам ни привычно, Всё ж трогать личность – неприлично Свою тем более… Имен Не нужно здесь; итак – NN, Визитных карточек навьючен Колодой целою, плывет И, тяжким странствием измучен, К дверям по лестнице ползет, Стучится с робостью плебейской Или торжественно звонит. Дверь отперлась; привет лакейской Как раз в ушах его гремит: «Имеем честь, дескать, поздравить Вас, сударь, с праздником»; молчит Пришлец иль глухо «м-м» мычит, Да карточку спешит оставить Иль расписаться, а рука Лакея, вслед за тем приветом, И как-то тянется слегка, 0 И, шевелясь исподтишка, Престранно действует при этом, Как будто ловит что-нибудь Перстами в области воздушной, А гость тупой и равнодушный Рад поскорее ускользнуть, Чтоб продолжить свой трудный путь; Он защитит, покуда в силах, От наступательных невзгод Кармана узкого проход, 1 Как Леонид при Фермопилах. О, мой герой! Вперед! Вперед! Вкруг света, вдаль по океану Плыви сквозь бурю, хлад и тьму, Подобно Куку, Магеллану Или Колумбу самому, И в этой сфере безграничной Для географии столичной Трудись! – Ты можешь под шумок Открыть среди таких прогулок Иль неизвестный закоулок, Иль безымянный островок; Полузнакомого припомня, Что там у Покрова живет, Узнать, что самая Коломня Есть остров средь канавных вод, – Открыть полярных стран границы, Забраться в Индию столицы, Сто раз проехать вверх и вниз Через Надежды Доброй мыс. Тут филолог для корнесловья Отыщет новые условья, Найдет, что русский корень есть И слову чуждому «визиты», Успев стократно произнесть Извозчику: «Да ну ж! вези ты!» Язык наш – ключ заморских слов: Восстань, возрадуйся, Шишков! Не так твои потомки глупы; В них руссицизм твоей души, Твои родные «мокроступы» И для визитов хороши. Зачем же всё в чужой кумирне Молиться нам? – Шишков! Ты прав, Хотя – увы! – в твоей «ходырне» Звук русский несколько дырав. Тебя ль не чтить нам сердца вздохом, В проезд визитный бросив взгляд И зря, как, грозно бородат, Маркер трактирный с «шаропёхом» Стоит, склонясь на «шарокат»? Но – я отвлекся от предмета, И кончить, кажется, пора. А чем же кончится всё это? Да тем, что нынче со двора Не еду я, останусь дома. Пускай весь мир меня винит! Пусть всё, что родственно, знакомо И близко мне, меня бранит! Я остаюсь. Прямым безумцем Довольно рыскал прежде я, Пускай считают вольнодумцем Меня почтенные друзья, А я под старость начинаю С благословенного «аминь»; Да только вот беда: я знаю – Чуть день настанет – динь, динь, динь Мой колокольчик, – и покою Мне не дадут; один, другой, И тот, и тот, и нет отбою – Держись, Иван – служитель мой! Ну, он не впустит, предположим; И всё же буду я тревожим Несносным звоном целый день, Заняться делом как-то лень – И всё помеха! – С уголками Иван обеими руками Начнет мне карточки сдавать, А там еще, а там опять. Как нескончаемая повесть, Всё это скучно; изорвешь Все эти листики, а всё ж Ворчит визитная-то совесть, Ее не вдруг угомонишь: «Вот, вот тебе, а ты сидишь!» Неловко как-то, неспокойно. Уж разве так мне поступить, Как некто – муж весьма достойный Он в праздник наглухо забить Придумал дверь, и, в полной мере Чтоб обеспечить свой покой, Своею ж собственной рукой Он начертал и надпись к двери: «Такой-то-де, склонив чело, Визитщикам поклон приносит И не звонить покорно просит – Уехал в Царское Село». И дома дал он пищу лени, Остался целый день в тиши, – И что ж? Потом вдруг слышит пени: «Вы обманули – хороши! Чрез вас мы время потеряли – Час битый ехали, да час В Селе мы Царском вас искали, Тогда как не было там вас». Я тоже б надписал, да кстати ль? Прочтя ту надпись, как назло, Пожалуй, ведь иной приятель Махнет и в Царское Село! Апрель 1856

«Увы! мечты высокопарной…»

Увы! мечты высокопарной Прошел блаженный период. Наш век есть век утилитарный, – За пользой гонится народ. Почти с младенчества изведав Все тайны мудрости земной, Смеемся мы над простотой Своих отцов и добрых дедов; Кряхтим, нахмурив строгий взгляд, Над бездной жизненных вопросов, И каждый отрок наш – философ, И каждый юноша – Сократ. У нас всему дан путь научный, Ходи учебным шагом кровь! Нам чувство будь лошадкой вьючной, Коровкой дойною – любовь! Не песен мы хотим любовных, – Нам дело подавай, поэт! Добудь из следствий уголовных Нам занимательный предмет! Войди украдкой в мрак темницы, В вертеп разбоя, в смрад больницы И язвы мира нам открой! Пусть будет висельник, колодник, Плетьми казненный огородник, Ямщик иль дворник – твой герой! Не терпим мы блестящей фразы, Нам любо слово «обругал» И пуще гибельной заразы Противен каждый мадригал; И на родных, и на знакомых Готовя сотни эпиграмм, О взятках пишем мы в альбомах Цветущих дев и милых дам, Но каюсь: я отстал от века, – И мне ль догнать летучий век? Я просто нравственный калека, Несовременный человек; До поздних лет мне чувство свято, Я прост, я глуп, и – признаюсь! – Порой, не видя результата, Я бредням сердца предаюсь, Мечтой бесплодною взлелеян, Влачу страдальческую грусть, Иными, может быть, осмеян – Я говорю: бог с ними! Пусть! Но в мире, где я всем измучен, Мне мысль одна еще сладка, Что если Вам я и докучен, То Вы простите чудака, Который за предсмертной чашей, Как юбилейный инвалид, На прелесть молодости Вашей С любовью старческой глядит И, утомленный жизни битвой, В могильный скоро ляжет прах С миролюбивою молитвой И словом мира на устах. 24 декабря 1856

Война и мир

Смотришь порою на царства земли – и сдается: Ангел покоя по небу над миром несется, Всё безмятежно, безбранно, трудится наука, Знание деда спокойно доходит до внука; В битве с невежеством только, хватая трофеи, Борется ум человека и копит идеи, И ополчавшийся некогда дерзко на веру Разум смиряется, кротко сознав себе меру, И, повергаясь во прах пред могуществом божьим, Он, становясь в умилении веры подножьем, Злые свои подавляет насмешки над сердцем, С нищими духом – глядишь – стал мудрец одноверцем. Мысли крыло распускается шире и шире. Смотришь – и думаешь: «Есть человечество в мире. Господи! Воля твоя над созданием буди! Слава, всевышний, тебе, – образумились люди, Выросли дети, шагая от века до века, Время и мужа увидеть в лице человека! Мало ль он тяжких, кровавых свершил переходов?. Надо ж осмыслиться жизни в семействе народов!» Только что эдак подумаешь с тайной отрадой – Страшное зло восстает необъятной громадой; Кажется, демон могучим крылом замахнулся И пролетел над землей, – целый мир покачнулся; Мнится, не зримая смертными злая комета, Тайным влияньем нарушив спокойствие света, Вдруг возмутила людей, омрачила их разум; Зверствуют люди, и кровию налитым глазом Смотрят один на другого, и пышут убийством, Божий дар слова дымится кровавым витийством. Мысли божественный дар углублен в изысканья Гибельных средств к умножению смертных терзанья, Брошены в прах все идеи, в почете – гремушки; Проповедь мудрых молчит, проповедуют – пушки, И, опьянелые в оргии дикой, народы Цепи куют себе сами во имя свободы; Чествуя в злобе своей сатану-душегубца, Распри заводят во имя Христа-миролюбца; Злобствует даже поэт – сын слезы и молитвы. Музу свою окурив испареньями битвы, Опиум ей он подносит – не нектар; святыню Хлещет бичом, стервенит своих песен богиню; Судорог полные, бьют по струнам его руки, – Лира его издает барабанные звуки. «Бейтесь!» – кричат сорванцы, притаясь под забором, И поражают любителей мира укором; Сами ж, достойные правой, прямой укоризны, Ищут поживы в утробе смятенной отчизны. Если ж иной меж людьми проповедник восстанет И поучительным словом евангельским грянет, Скажет: «Покайтесь! Исполнитесь духом смиренья!» – Все на глашатая грозно подъемлют каменья, И из отчизны грабителей каждый вострубит: «Это – домашний наш враг; он отчизны не любит». Разве лишь недр ее самый смиренный снедатель Скажет: «Оставьте! Он жалкий безумец-мечтатель. Что его слушать? В безумье своем закоснелом Песни поет он тогда, как мы заняты делом». «Боже мой! Боже мой! – думаешь. – Грусть и досада! Жаль мне тебя, человечество – бедное стадо! Жаль…» Но окончена брань, – по домам, ратоборцы! Слава, всевышний, тебе, – есть цари-миротворцы. 1857

Верю

Верю я и верить буду, Что от сих до оных мест Божество разлито всюду – От былинки вплоть до звезд. Не оно ль горит звездами, И у солнца из очей С неба падает снопами Ослепительных лучей? В бездне тихой, черной ночи, В беспредельной глубине Не оно ли перед очи Ставит прямо вечность мне? Не его ль необычайный Духу, сердцу внятный зов Обаятельною тайной Веет в сумраке лесов? Не оно ль в стихийном споре Блещет пламенем грозы, Отражая лик свой в море И в жемчужине слезы? Сквозь миры, сквозь неба крышу Углубляюсь в естество, И сдается – вижу, слышу, Чую сердцем божество. Не оно ль и в мысли ясной, И в песчинке, и в цветах, И возлюбленно-прекрасной В гармонических чертах? Посреди вселенной храма, Мнится мне, оно стоит И порой в глаза мне прямо Из очей ее глядит. 1857

Бездарный

Эх, горе мое, – не дала мне судьба Ни черствого сердца, ни медного лба. Тоска меня душит, мне грудь надрывая, А с черствым бы сердцем я жил припевая; При виде страданий, несомых людьми, Махнул бы рукою, – да прах их возьми! Ничто б за живое меня не задело: Те плачут, те хнычут, а мне что за дело? А медный-то лоб – удивительный дар, – С ним всё нипочем, и удар не в удар; Щелчки и толчки он спокойно выносит, Бесстыдно вторгаясь, бессовестно просит, К стене стенобитным орудьем пойдет И мрамор с гранитом насквозь прошибет; Другие во мраке, а он – лучезарен. Ах, я бесталантен, увы, я бездарен, – Из милых даров не дала мне судьба Ни черствого сердца, ни медного лба, 1857

Когда бы

Когда бы прихотью свободной Вооружила ты свой взор, И, в свет являясь дамой модной, Любила слушать пошлый вздор, И я, по наущенью беса, С тобою б дерзостно болтал, И, как бессовестный повеса, Над всем священным хохотал, И, сплетни света разработав, Пускал в стократный оборот Запас нескромных анекдотов Иль соблазнительных острот, – Меня бы общество щадило, И кое-кто в наш вольный век Еще б сказал: «Как это мило! Какой приятный человек!» А ныне свет своим сужденьем Меня язвит, как погляжу, За то, что я с благоговеньем К тебе сердечным подхожу, – За то, что, позволяя видеть Своим глазам твои черты, Боюсь и мыслию обидеть В тебе святыню красоты,  – За то, что с старческим сознаньем, Не смея юность оскорбить, Я, полный чистым обожаньем, За грех бы счел тебя любить. Увы! Наш мир мечтам не верит, И, чужд их облачных вершин, Все мысли он и чувства мерит На свой предательский аршин. Средь общей свалки грязной прозы Смешны и неуместны в нем Души божественные слезы И сердца трепетного грезы С их поэтическим огнем. 1857

Я помню

Я помню: была ты ребенком; Бывало – ни в вихре затей, Ни в играх, ни в хохоте звонком Не слышно тебя меж детей. Как звездочка в белом тумане – Являлась ты в детстве, мила, И тихо, как Пушкина Таня, Без кукол его провела. Бывало – в коротеньком платье, В домашнем своем уголке, Всегда ты в смиренном занятье – С иголкой иль книжкой в руке, – В гостях же – с опущенным взглядом, Стыдливо склонясь головой, Сидишь себе с маменькой рядом Да щиплешь передничек свой. Когда ты лишь жить начинала – Уж молодость я доконал, Еще ничего ты не знала, Когда я уж многое знал. Лет тридцать я взял уже с бою, И, вольно, небрежно, шутя, Бывало – любуюсь тобою И думаю: «Прелесть дитя! Да жаль, что мы пущены розно В дорогу, – малютка, прости! Зачем ты родилась так поздно? Тебе ль до меня дорасти?» И гордо, спокойно, бесстрастно Я мимо тебя проходил, Я знал, что ты будешь прекрасна Тогда, как я буду уж хил. Но мог ли я думать в то время, Что после, как в виде цветка Распустится чудное семя, – С ума ты сведешь старика? Во многом дожив до изъяна, Теперь не могу не тужить, Зачем я родился так рано, Зачем торопился я жить. Посмотришь на юность – завидно! Судьбой всё не так решено, – И всё бы я плакал, да стыдно, И всё бы рыдал, да смешно. 1857