Стихотворения (1884 г.)
вернуться

Бенедиктов Владимир Григорьевич
Шрифт:

Рашель

(Написано после появлений ее в ролях Федры и Гермионы)

От берегов тревожных Сены, Предвозвещенная молвой, Верховной жрицей Мельпомены Она явилась над Невой. Старик Расин взрывает недра Своей могилы и глядит, – Его истерзанная Федра В венце бессмертия стоит, Гнетома грузом украшений, Преступной страстью сожжена, И средь неистовых движений Античной прелести полна. То, мнится, мрамор в изваянье Пигмалионовски живой Томится в страстном истязанье Пред изумленною толпой. Из жарких уст волной певучей Течет речей волшебный склад, То, металлически гремучий, Он, раздробленный в прах летучий, Кипит и бьет, как водопад, То, просекаясь знойным криком, Клокочет он в избытке сил, То замирает в гуле диком И веет таинством могил. Вот дивный образ Гермионы! Как отголоски бурь в глуши, Широкозвучны эти стоны Пронзенной ревностью души, Один лишь раз, и то ошибкой, Надежда вспыхнула на миг, И гордой греческой улыбкой Прекрасный озарился лик, – И вновь ударом тяжкой вести Елены дщерь поражена – Вся пламенеет жаждой мести, – Троянка ей предпочтена. Как вид подрытого утеса. Что в бездну моря смотрит косо, Чело громадное склоня, Спокойно страшен звук вопроса: «Орест! Ты любишь ли меня?» Под скорбным сердцем сжаты слезы: «Отмсти! Восстань за свой кумир! Лети! Рази! Разрушь весь мир!» Взор блещет молнией угрозы – Дрожи, дрожи, несчастный Пирр! В глухих раскатах голос гнева Мрет, адской гибелью гудя; Ужасна царственная дева, Как Эвменида… Уходя, Она, в последнем вихре муки, Исполнясь мощи роковой, Змеисто взброшенные руки Взвила над гневной головой – И мчится – с полотна текущей Картиной – статуей бегущей – Богиней кары громовой. И при захваченных дыханьях Театра, полного огнем, При громовых рукоплесканьях Всего, что жизнью дышит в нем, Зашевелился мир могильный, Отверзлась гробовая сень… Рашель! Твоей игрой всесильной Мне зрится вызванная тень: Наш трагик, раннею кончиной От нас оторванный, восстал И, устремив свой взор орлиный На твой триумф, вострепетал. Он близ тебя заметил место, Где б ты могла узреть его В лице Тезея, иль Ореста, Иль Ипполита твоего. 1853 или 1854

Благодарю вас за цветы

Посвящено М. Ф. Штакеншнейдер

Устранив высокопарность Поэтической мечты, Проще самой простоты Приношу вам благодарность За роскошные цветы, В виде ноши ароматной, Усладительной вполне, С вашей дачи благодатной Прилетевшие ко мне. Здесь, средь красок дивной смеси, Ярко блещет горицвет, Под названьем «барской спеси» Нам известный с давних лет. Вот вербена – цвет волшебный, – Он у древних славен был, Чудодейственно целебный, На пирах он их живил, Кипятил их дух весельем, Дряхлых старцев молодил, И подчас любовным зельем В кровь он римскую входил. Чудный цвет! В нем дышит древность, Жгуч как пламя, ал как кровь, Пламенеет он, как ревность, И сверкает, как любовь. Полны прелести и ласки Не анютины ли глазки Здесь я вижу? – Хороши. Сколько неги и души! Вот голубенькая крошка – Незабудка! Как я рад! Незабвенье – сердца клад. Вот душистого горошка Веет райский аромат! Между флоксов, роз и лилий Здесь и ты, полей цветок, – Здравствуй, добрый мой Василий, Милый Вася – василек! Сколько венчиков махровых! Сколько звездочек цветных! И созвездие меж них Георгин пышноголовых, Переброшенных давно В европейское окно Между множеством гигантских Взятых за морем чудес, Из-под светлых мексиканских Негой дышащих небес. Я любуюсь, упиваюсь И признательным стихом За цветы вам поклоняюсь – И хотел бы, чтоб цветком Хоть единым распустился Этот стих и вам явился Хоть радушным васильком; Но – перерван робким вздохом – Он боится, чуть живой, Вам предстать чертополохом Иль негодною травой. 23 июня 1854

Мелочи жизни

Есть муки непрерывные: не видно, Не слышно их, о них не говорят. Скрывать их трудно, открывать их стыдно, Их люди терпят, жмутся и молчат. Зарыты в мрак душевного ненастья, Они не входят в песнь твою, певец. Их благородным именем несчастья Назвать нельзя, – несчастие – венец, Венец святой, надетый под грозою, По приговору божьего суда. Несчастье – терн, обрызнутый слезою Иль кровию, но грязью – никогда. Оно идет как буря – в тучах грозных, С величьем, – тут его и тени нет. Тут – пошлость зол и бед мелкозанозных, Вседневных зол и ежечасных бед. Житейский сор! – Едва лишь пережиты, – Одни ушли, те сыплют пылью вновь, – А на душе осадок ядовитый От них растет и проникает в кровь; Они язвят, подобно насекомым, И с ними тщетна всякая борьба, – Лишь вихрем бурным, молнией и громом Разносит их могучая судьба. 1855

Малое слово о великом

На Руси, немножко дикой, И не то чтоб очень встарь, Был на царстве Царь Великой: Ух, какой громадный царь! Так же духом он являлся, Как и телом, – исполин, Чудо – царь! – Петром он звался, Алексеев был он сын. Мнится, бог изрек, державу Дав гиганту: «Петр еси – И на камени сем славу Я созижду на Руси». Много дел, зело успешных, Тем царем совершено. Им заложено в «потешных» Войска дивного зерно. Взял топор – и первый ботик Он устроил, сколотил, И родил тот ботик – флотик, Этот флотик – флот родил. Он за истину прямую Дерзость дерзкому прощал, А за ложь, неправду злую Живота весьма лишал, – А иному напоминки Кой о чем, начистоту, Делал с помощью дубинки Дома, в дружеском быту. Пред законом исполина Все стояли на ряду; Сын преступен – он и сына Предал смертному суду. А под совести порукой Правдой тычь не в бровь, а в глаз, И, как Яков Долгорукой, Смело рви царев указ! Царь вспылит, но вмиг почует Силу истины живой, – И тебя он расцелует За порыв правдивый твой. И близ жаркой царской груди Были люди хороши, Люди правды, чести люди, Люди сердца и души: Друг – Лефорт, чей гроб заветный Спрыснут царской был слезой, Шереметев – муж советный, Князь Голицын – боевой, – Князь Голицын – друг победам, Личный недруг Репнину, Пред царем за дело с шведом Тяжко впавшему в вину. Левенгаупта без пощады Бьет Голицын, весь – война. «Князь! Проси себе награды!» – «Царь, помилуй Репнина!» Царь с Данилычем вел дружбу, А по службе – всё в строку, Спуску нет, – сам начал службу Барабанщиком в полку. Под протекциею женской Не проскочишь в верхний сан! Царь и сам Преображенской Стал недаром капитан. Нет! – Он бился под Азовом, Рыскал в поле с казаком И с тяжелым и суровым Бытом воина знаком. Поли воинственной стихии, Он велел о той поре Только думать о России И не думать о Петре. И лишь только отвоюет – Свежим лавром осенен, Чинно князю рапортует Ромодановскому он. И, вступая постепенно В чин за чином, говорил: «Князь-де милостив отменно, Право, я не заслужил». В это время Русь родная, Средь неведения тьмы, Чернокнижье проклиная, Книг боялась, как чумы, Не давалась просвещенью, Проживала как пришлось И с славянской доброй ленью Всё спускала на авось, – И смотрела из пеленок, Отметаема людьми, Как подкинутый ребенок У Европы за дверьми. «Как бы к ней толкнуться в двери И сказать ей не шутя, Что и мы, дескать, не звери, – Русь – законное дитя! Как бы в мудрость иноземнее Нам проникнуть? – думал он. – Дай поучимся у немцев! Только первый шаг мудрен». Сердце бойко застучало – Встал он, время не губя: «На Руси всему начало – Царь, – начну же я с себя!» И с ремесленной науки Начал он, и, в деле скор, Крепко в царственные руки Взял он плотничий топор. С бодрым духом в бодром тела Славно плотничает царь; Там успел в столярном деле, Там – глядишь – уж и токарь. К мужику придет: «Бог помочь!» Тот трудится, лоб в поту. «Что ты делаешь, Пахомыч?» – «Лапти, батюшка, плету, Только дело плоховато, – Ковыряю как могу, Через пятое в десято». – «Дай-ка, я те помогу!» Сел. Продернет, стянет дырку, – Знает, где и как продеть, И плетет в частоковырку, Так, что любо поглядеть. В поле к праздному владельцу Выйдет он, найдет досуг, И исправит земледельцу. Борону его и плуг. А на труд свой с недоверьем Сам всё смотрит. «Нет, пора Перестать быть подмастерьем! Время выйти в мастера». И, покинув царедворский Штат, и чин, и скипетр свой, Он поехал в край заморский. «Человек-де я простой – Петр Михайлов, плотник, слесарь, Подмастерье», – говорит. А на царстве там князь-кесарь Ромодановский сидит, Федор Юрьич. – Он ведь спросит От Петра и то и се, – И рапортом он доносит Князю-кесарю про всё. «Вот, – он пишет, – дело наше Подвигается, тружусь, И о здравье Вашем, Ваше Я Величество, молюсь». И припишет вдруг: «Однако Всё я знаю, не дури! Не грызи людей, собака! Худо будет, князь, смотри!» Навострившись у голландцев, Заглянув и в Альбион, У цесарцев, итальянцев Поучился также он. Стал он мастер корабельный, И на всё горазд притом: Он и врач довольно дельный, И хирург, и анатом, Физик, химик понемногу, И механик неплохой, – И в обратную дорогу Снарядился он домой. Для уроков же изустных, Что он Руси дать желал, Он учителей искусных Ей из-за моря прислал. Полно втуне волочиться! Дворянин! Сади сынка Букве, цифири учиться, Землемерию слегка! Только все успехи плохи И ученье ни к чему. Русский смотрит: скоморохи В немцах видятся ему, – И учителям не хочет Верить, что ни говори, Немец, думает, морочит: Все фигляры! штукари! Всё в них странно, не по-русски. Некрещеный всё народ! Нос табачный, платья узки, Да и ходят без бород. Как им верить? Кто порука? И – не к ночи говоря – Козни беса – их наука! Изурочили царя. И державный наш работник Посмотрел, похмурил взор, Снова вспомнил, что он плотник, Да и взялся за топор. Надо меру взять иную! Русь пригнул он… быть беде! И хватил ее, родную, Топором по бороде: Отскочила! – Брякнул, звякнул Тот удар… легко ль снести? Русский крякнул, русский всплакнул: Эх, бородушка, прости! Кое-где и закричали: «Как? Да видано ль вовек?» Тсс… молчать! – И замолчали – Что тут делать? – Царь отсек. И давай рубить он с корня: Роскошь прочь! Кафтан с плеча! Прочь хоромы, пышность, дворня! Прочь и бархат и парча! Раззолоченные тряпки, Блестки – прочь! Всё в печь вались! Скидывай собольи шапки! Просто – немцем нарядись! Царь велел. Слова коротки. Простоты ж пример в глазах; Сам, подкинув он подметки, Ходит в старых сапогах. Из заветных, тайных горниц, Из неведомых светлиц Вывесть велено затворниц – И девиц, и молодиц. В ассамблею! – Душегрейки С плеч долой! Таков приказ. Страх подумать: белы шейки, Белы плечи напоказ! Да чего? – Полгруди видно, Так и в танец выходи! Идут, жмурятся… так стыдно! Ручки к глазкам – не гляди! А приказу всё послушно. Женки слезы трут платком, Царь же потчует радушно Муженьков их табаком. Табакерки! Трубки! – В глотку Хоть не лезет, а тяни! Порошку возьми щепотку – В нос пихни, нюхни, чихни! Тянут, нюхают. Ну, зелье! Просто одурь от него. Эко знатное веселье! – А привыкнешь – ничего – Сам попросишь. – В пляс голландский, Хоть не хочется, иди! Эй ты там, сынок дворянский! Выходи-ка, выходи! «Lieber Augustin» – по звуку На немецкий лад кружи! Откружил – ступай в науку! А научишься – служи! Мало дома школьных храмин – За границу поезжай! А воротишься – экзамен Царь задаст, не оплошай! Сам допросит, выложь знанья – Цифирь, линии, круги! А не сдержишь испытанья – И жениться не моги! Не позволит! – Оглянулся: Он уж там – и снова весь Мысль и дело, – покачнулся, Задремал ты – он уж здесь. Там нашел он ключ целебный, Там – серебряный рудник, Там устроил дом учебный, Там богатств открыл родник, Там взрывает камней груду, Там дворян зовет на смотр, – А меж тем наука всюду, И в науке всюду Петр – Рыщет взглядом, сводит брови… Там – под Нарвой храбрый швед Учит нас ценою крови Трудной алгебре побед. Научились. Под Полтавой Вот он грозен и могуч! Голос – гром, глаза – кровавый Выблеск молнии из туч. Враг разбит. Победа наша! И сподвижник близ него – Князь Данилыч Алексаша, Славный Меншиков его. От добра пришлось и к худу: Смелый царь вступил на Прут, И – беда случись: отвсюду Злые турки так и прут. Окружили. Дело круто. Торжествует сопостат, – И Великий пишет с Прута В свой встревоженный Сенат: «Не робеть! – Дела плохие. Жизнь Петру недорога. Что тут Петр? Важна Россия. Петр ей так, как вы, слуга. Только б чести не нарушить! Против чести что коль сам Скажет Петр – Петра не слушать! То не царь уж скажет вам. Плен грозит. За выкуп много Коль потребуют враги – Не давать! Держаться строго! Деньгу крепко береги!» Но спасает властелина И супруга своего Черна бровь – Екатерина, Катя чудная его. Хитрый путь она находит, Клонит к миру визиря И из злой беды выводит Изумленного царя. Гнев ли царский на раската, Царь Данилычем взбешен, – Казнь ему! Данилыч к Кате, Та к царю – и князь прощен. Раз, заметив захолустье, Лес, болотный уголок, Глушь кругом, – при невском устье Заложил он городок. Шаток грунт, да сбоку море, Расхлестнем к Европе путь! Эта дверь не на затворе. Дело сладим как-нибудь. Нынче сказана граница, Завтра – срублены леса, Чрез десяток лет – столица, Через сотню – чудеса! Смерть смежила царски очи, Но бессмертные дела, Но следы гигантской мочи Русь в наследье приняла. И в тот век лишь взор попятишь – Всё оттоль глядит добром, И доселе что ни схватишь – Откликается Петром, – И петровскую стихию Носим в русской мы крови Так, что матушку Россию Хоть «Петровией» зови! А по имени любовно Да по батюшке назвать, Так и выйдет: «Русь Петровна», – Так извольте величать! Всюду дум его рассадник, – И прекрасен над рекой Этот славный «Медный всадник» С указующей рукой. Так державно, так престольно Он глядит на бег Невы, Что подходишь – и невольно Рвется шапка с головы. Под стопами исполина Золотые письмена Зри: «Петру – Екатерина» – И пойми: Ему – Она! И, на лик его взирая, С сладким трепетом в груди, Кончи: «Первому – Вторая» – И без шапки проходи! 1855

Христианские мысли перед битвами (в дни св. Пасхи 1855 г.)

Готовясь в бой с врагом и ополчась на битву, Произнесем, друзья, смиренную молитву К отцу и богу сил! Не станем возглашать, Что мы идем дела святые совершать! Не будем называть святыней пир кровавый, И славу божию с земною нашей славой Безумно смешивать! – Под сению креста Во имя кроткое спасителя-Христа Не могут резаться и грызться люди-братья, Не обновляя язв честнейшего распятья, – И, может быть, тому, кто со креста поник Главою мирною, наш предпобедный клик – Клик с именем его, воинственно-разгульный, Под небом слышится насмешкой богохульной. Зачем же оскорблять учителя любви, Взывая к кроткому: Се нож! Благослови, Да в честь твою его поднимем на убийство! Уймем таких молитв кощунственных витийство! И, на врагов восстав, к владыке воззовем: Прости, о господи, мы много их побьем! О, просвети своим небесным правосудьем, Всевышний, их и нас! Мы служим лишь орудьем А явлению твоих таинственных судеб. Ты правду зришь один, а бедный смертный слеп. Дай мир нам! Изжени дух злобы и коварства, Волнующий враждой земные наши царства! В них братство водвори! Да с именем Христа Не меч подъемлется на злые состязанья, Но умиренные смыкаются уста Божественным ключом пасхального лобзанья! Конец апреля – начало мая 1855

К России

Не унывай! Все жребии земные Изменчивы, о дивная в землях! Твоих врагов успехи временные Пройдут, как дым, – исчезнут, яко прах. Всё выноси, как древле выносила, И сознавай, что в божьей правде сила, А не в слепом движении страстей, Не в золоте, не в праздничных гремушках, Не в штуцерах, не в дальнометных пушках И не в стенах могучих крепостей. Да, тяжело… Но тяжелей бывало, А вышла ты, как божий день, из тьмы; Терпела ты и в старину немало Различных бурь и всякой кутерьмы. От юных дней знакомая с бедами, И встарь ты шла колючими путями, Грядущего зародыши тая, И долгого терпения уроки Внесла в свои таинственные строки Суровая История твоя. Ты зачат был от удали норманнской (Коль к твоему началу обращусь), И мощною утробою славянской Ты был носим, младенец чудный – Рус, И, вызванный на свет к существованью, Европе чужд, под Рюриковой дланью Сперва лежал ты пасынком земли, Приемышем страны гиперборейской, Безвестен, дик, за дверью европейской, Где дни твои невидимо текли. И рано стал знаком ты с духом брани, И прыток был ребяческий разбег; Под Игорем с древлян сбирал ты дани, Под Цареград сводил тебя Олег, И, как ведром водицу из колодца, Зачерпывал ты шапкой новгородца Днепровский вал, – и, ловок в чудесах, Преград не зря ни в камнях, ни в утесах, Свои ладьи ты ставил на колесах И посуху летел на парусах. Ты подрастал. Уж сброшена пеленка, Оставлена дитятей колыбель; Ты на ногах, пора крестить ребенка! И вот – Днепра заветная купель На греческих крестинах расступилась, И Русь в нее с молитвой погрузилась. Кумиры – в прах! Отрекся и от жен Креститель наш – Владимир, солнце наше, Хоть и вздохнул: «Зело бо жен любяще», – И браком стал с единой сопряжен. И ввергнут был в горнило испытаний Ты – отрок – Рус. В начале бытия На двести лет в огонь домашних браней Тебя ввели удельные князья: Олегович, Всеславич, Ярославич, Мстиславич, Ростиславич, Изяславич, – Мозг ныл в костях, трещала голова, – А там налег двухвековой твой барин. Тебе на грудь – неистовый татарин, А там, как змей, впилась в тебя Литва. Там Рим хитрил, но, верный православью, Ты не менял восточного креста. От смут склонил тебя к однодержавью Твой Иоанн, рекомый «Калита». Отбился ты и от змеи литовской, И крепнуть стал Великий князь Московской, И, осенен всевышнего рукой, Полки князей в едину рать устроив, От злых татар герой твой – вождь героев – Святую Русь отстаивал Донской. И, первыми успехами венчанна, Русь, освежась, протерла лишь глаза, Как ей дались два мощных Иоанна: Тот – разум весь, сей – разум и гроза, – И, под грозой выдерживая опыт, Крепясь, молясь и не вдаваясь в ропот, На плаху Рус чело свое клонил, А страшный царь, кроваво-богомольный, Терзая люд и смирный и крамольный, Тиранствовал, молился и казнил. Лишь только дух переводил – и снова Пытаем был ты, детствующий Рус, – Под умною опекой Годунова Лишь выправил ты бороду и ус И сел было с указкою за книжку, Как должен был за Дмитрия взять Гришку, А вслед за тем с ватагою своей Вор Тушинский казацкою тропинкой На царство шел с бесстыдною Маринкой – Сей польскою пристяжкой лжецарей. И то прошло. И, наконец, указан России путь божественным перстом: Се Михаил! На царство в нем помазан Романовых благословенный дом. И се – восстал гигант-образователь Родной земли, ее полусоздатель Великий Петр. Он внутрь и вне взглянул И обнял Русь: «Здорово, мол, родная!» – И всю ее от края и до края Встряхнул, качнул и всю перевернул, – Обрил ее, переодел и в школу Ее послал, всему поиаучил; «Да будет!» – рек, – и по его глаголу Творилось всё, и русский получил Жизнь новую. Хоть Руси было тяжко, Поморщилась, покорчилась, бедняжка, Зато потом как новая земля Явилась вдруг, оделась юной славой, Со шведами схватилась под Полтавой И бойкого зашибла короля. И побойчей был кое-кто, и, глядя На божий мир, весь мир он с бою брал, – То был большой, всезнаменитый дядя, Великий вождь, хоть маленький капрал; Но, с малых лет в гимнастике страданий Окрепший, росс не убоялся брани С бичом всех царств, властителем властей, С гигантом тем померялся он в силах, Зажег Москву и в снеговых могилах Угомонил непризванных гостей. И между тем как на скалах Елены Утихло то, что грозно было встарь, Торжественно в стенах всесборной Вены Европе суд чинил наш белый царь, И где ему внимали так послушно – Наш судия судил великодушно. Забыто всё. Где благодарность нам? «Вы – варвары!» – кричат сынам России Со всех сторон свирепые витии, И враг летит по всем морским волнам. Везде ты шла особою дорогой, Святая Русь, – давно ль средь кутерьмы На Западе, охваченном тревогой, Качалось всё? – Спокойны были мы, И наш монарх, чьей воли непреклонность Дивила мир, чтоб поддержать законность, По-рыцарски извлек свой честный меч. За то ль, что с ним мы были бескорыстны, Для Запада мы стали ненавистны? За то ль хотят на гибель нас обречь? В пылу войны готовность наша к миру Всем видима, – и видимо, как есть, Что схватим мы последнюю секиру, Чтоб отстоять земли родимой честь. Не хочет ли союзничество злое Нас покарать за рыцарство былое, Нам доказать, что нет священных прав, Что правота – игрушка в деле наций, Что честь знамен – добавок декораций В комедиях, в трагедиях держав? Или хотят нас просветить уроком, Нам показать, что правый, честный путь В политике является пороком И что людей и совесть обмануть – Верх мудрости? – Нет! Мы им не поверим. Придет конец невзгодам и потерям, – Мы выдержим – и правда верх возьмет. Меж дел людских зла сколько б ни кипело – Отец всех благ свое проводит дело, И он один уроки нам дает. Пусть нас зовут врагами просвещенья! Со всех трибун пускай кричат, что мы – Противники всемирного движенья, Поклонники невежественной тьмы! Неправда! Ложь! – К врагам готовы руку Мы протянуть, – давайте нам науку! Уймите свой несправедливый шум! Учите нас, – мы вам «спасибо» скажем; Отстали мы? Догоним – и докажем, Что хоть ленив, но сметлив русский ум. Вы хитростью заморскою богаты, А мы спроста в открытую идем, Вы на словах возвышенны и святы, А мы себя в святых не сознаем. Порой у нас (где ж люди к злу не падки?) Случаются и английские взятки, И ловкости французской образцы В грабительстве учтивом или краже; А разглядишь – так вы и в этом даже Великие пред нами мудрецы. Вы навезли широкожерлых пушек, Громадных бомб и выставили рать, Чтоб силою убийственных хлопушек Величие России расстрелять; Но – вы дадите промах. Провиденье Чрез вас свое дает нам наставленье, А через нас самих вас поразит; Чрез вас себя во многом мы исправим, Пойдем вперед и против вас поставим Величия усиленного щит. И выстрелы с той и другой стихии Из ваших жерл, коли на то пошло, Сразят не мощь державную России, А ваше же к ней привитое зло; И, крепкие в любви благоговейной, Мы пред царем сомкнёмся в круг семейной, И всяк сознай, и всяк из нас почуй Свой честный долг! – Царя сыны и слуги –» Ему свои откроем мы недуги И скажем: «Вот! Родимый наш! Врачуй!» И кто из нас или нечестный воин, Иль гражданин, но не закона страж, Мы скажем: «Царь! Он Руси не достоин, Изринь его из круга, – он не наш». Твоя казна да будет нам святыня! Се наша грудь – Отечества твердыня, Затем что в ней живут и бог и царь, Любовь к добру и пламенная вера! И долг, и честь да будут – наша сфера! Монарх – отец, Отечество – алтарь! Не звезд одних сияньем лучезарен, Но рвением к добру страны родной, Сановник наш будь истинный боярин, Как он стоит в стихах Ростопчиной! Руководись и правдой и наукой, И будь второй князь Яков Долгорукой! Защитник будь вдовства и сиротства! Гнушайся всем, что криво, низко, грязно! Будь в деле чужд Аспазий, Фрин соблазна, Друзей, связей, родства и кумовства! И закипят гигантские работы, И вырастет богатство из земли, И явятся невиданные флоты, Неслыханных размеров корабли, И миллионы всяческих орудий, И явятся – на диво миру – люди, – И скажет царь: «Откройся свет во мгле И мысли будь широкая дорога, Затем что мысль есть проявленье бога И лучшая часть неба на земле!» Мы на тебя глядим, о царь, – и тягость С унылых душ снимает этот взгляд. Над Русью ты – увенчанная благость, И за тебя погибнуть каждый рад. Не унывай, земля моя родная, И, прошлое с любовью вспоминая, Смотри вперед на предлежащий век! И верь, – твой враг вражду свою оплачет И замолчит, уразумев, что значит И русский бог, и русский человек. Октябрь 1855

В альбом Е. Карлгоф

Веселый нрав – Ваш дар природный, В Вас жизнь кипит – хвала творцу! И пуще шляпки самой модной Живая радость Вам к лицу; Так дай же бог шутя, с улыбкой Весь так пройти Вам жизни путь, Чтоб не случилось и ошибкой Вам ни заплакать, ни вздохнуть! Между 1847 и 1856

Извинение

Винюсь пред ангелом ребенком: Случайно назвал я, шутя, Очаровательным бесенком Игриво-бойкое дитя. Она (здесь милая природа Грамматике сказала: вон! – И потому «она» – не «он», Ребенок женского был рода) – Она, ушко свое склоня, Когда молва до ней домчалась Про эту дерзость, зачуралась, Воскликнув трижды: «Чур меня!» – И тем же ангелом осталась. О, если б прежние года И прежний пыл!.. Избави боже! Случись, что был бы я моложе И с нею встретился б, тогда От этих прелестей – беда! – Страдать бы крепко мне досталось И сердце, полное огня, Стократ кричало б: «Чур меня!» – И всё бы адски бесновалось; А ныне я, спокойно-горд, Дерзнул, любуясь тем ребенком, Назвать и ангела бесенком Затем, что сам я старый черт. Между 1850 и 1856

Распутие

Мне памятно: как был ребенком я – Любил я сказки; вечерком поране И прыг в постель, совсем не для спанья, А рассказать чтобы успела няня Мне сказку. Та, бывало, и начнет Мне про Иван-царевича. «Ну вот, – Старушка говорит, – путем-дорогой И едет наш Иван-царевич; конь Золотогривый и сереброногой – Дым из ушей, а из ноздрей огонь – Стремглав летит. Да вдруг и раздвоилась Дорожка-то: одна тропа пустилась Направо, вдаль, через гористый край; Другая же тропинка своротилась Налево – в лес дремучий, – выбирай! А тут и столб поставлен, и написан На нем наказ проезжему: пустись он Налево – лошадь сгинет, жив ездок Останется; направо – уцелеет Лихой золотогрив, сереброног, А ездоку смерть лютая приспеет. Иван-царевич крепко приуныл: Смерть жаль ему коня-то; уж такого Ведь не добыть, он думает, другого, А всё ж себя жаль пуще, своротил Налево», – и так далее; тут бреду Конец не близко, много тут вранья, Но иногда мне кажется, что я Вдоль жизни, как Иван-царевич, еду – И, вдумавшись, в той сказке нахожу Изрядный толк. Вот я вам расскажу, Друзья мои, не сказку и не повесть, А с притчей быль. Извольте: я – ездок, А конь золотогрив, сереброног – То правда божья, истина да совесть. И там и здесь пути раздвоены – Налево и направо. Вот и станешь, – Которой же держаться стороны? На ту посмотришь да на эту взглянешь. Путь честный – вправо: вправо и свернешь, Коль правоту нелицемерно любишь, Да тут-беда! Тут сам себя погубишь И лишь коня бесценного спасешь. Так мне гласит и надпись у распутья. Живи ж, мой конь! Готов уж повернуть я Направо – в гору, в гору – до небес… Да думаешь: что ж за дурак я? Эво! Себя губить! – Нет! – Повернул налево, Да и давай валять в дремучий лес! Между 1850 и 1856