Молчаливый полет
вернуться

Тарловский Марк Ариевич
Шрифт:
Мясомешелка! Костедробилка! Под пенье розг Ты у солдата из-под затылка Сосала мозг. Исчадье церкви и капитала, Под стон и крик Ты наши жизни переезжала, Как броневик. «Кругом!» «Направо!» «Вполоборота!» И так и сяк… Весь мир был только штрафная рота В глазах вояк. Артистка порки и маскировки, Не зная сна, Вы были чутки, вы были ловки, Мадам Война! Мадам, Вам дурно? Что с вами стало? — Ваш лоб — в огне! Над вашим ухом прогрохотало: «Война — войне!» ________________________________ Война — войне… Как это кратко И странно как! Бить лихорадкой лихорадку И мраком мрак… Война — войне… Леча нас ядом От всех отрав, Прошел по весям и по градам Наш костоправ. Но не весы гомеопата В его руках — Отрава гнева в них зажата, Войне на страх. О, мы надолго гневом этим Напоены: Еще готовят нашим детям Сюрприз войны. Она играет с ними в прятки (Будь начеку!) Придет и просит: «всё ль в порядке? Я тут! ку-ку!» ______________________________ На грузовик война еще похожа, Но не на тот мотор, Что, встречный люд сигналами тревожа, Стеклянный мечет взор. Такой не страшен: растопырив локти, Глядит, глядит вперед Его шофер. Но остановка — вот где Зеваку гибель ждет. Обратного остерегайся хода, Беспечная толпа. Не пощадит он с тылу пешехода, Его спина — слепа. Спина — слепа. Спиной никто не правит, И оттого так рад Мотор войны, когда прохожих давит Его тяжелый зад. Безжалостность автомобильных шуток, Рабочий мир, учти. Многостронне зорок будь и чуток В опасностях пути. ____________________________________ Недаром вождь на грани смерти Трудящихся предупредил О запечатанном конверте Со списком будущих могил. Ложь патриота-пустобреха Смутила пять материков; Врасплох захвачена эпоха И смотрит стеклами зрачков Перед собравшимся народом В мимоидущие века, Раздавленная задним ходом Военного грузовика… Уже ложится снег орлиный На склонах безотчетных гор, А зной по-прежнему остер Над недогадливой долиной. — Так и земные племена Не чуют пушечных раскатов, Когда в портфелях дипломатов Уже объявлена война.

Июль 1931

Керченские косы [225]

…Две женские косы из древнего могильника…

Каталог Керченского археологического музея

…Песчаные косы Чушка и Тузла тянутся с таманского берега к керченскому.

Путеводитель

225

Керченские косы. Машинопись — 42.70–71. черновой автограф — 44.62–63 об. Вошло в книгу «В созвездии Дельфина»; сопроводительный текст: «В инвентарной книге музея [Керченского археологического. — Е.В. и В.Р.] под № 2564/29 лет сто тому назад были записаны женские косы из древнего могильника. Их можно видеть в 4-м зале 2-го этажа (витрина № 28). Их воспели Бенедиктов и Данилевский. 2000 лет тому назад их обладательница прилежно смазывала их светлым дельфиньим жиром и спорный аромат этого жира нейтрализовывала бесспорной амброй, которую ей доставлял родич дельфина — кашалот. С Чушки и Тузлы, длинных и узких кос Таманского берега, жители Пантикапеи били “спандолями” Азовского дельфина “пыхтуна” так же почти, как бьют его там и сейчас» (62.31). В настоящее время косы (своеобразные мели) Чушка и Тузла, примыкающие к Керченскому проливу со стороны Тамани, сильно изменили очертания. Акрополь Пантикапея на вершине горы Митридат частично сохранился. Пантикапей — город, основанный в конце VII или в начале VI в. до н. э. ионийским царем Милетом на территории нынешней Керчи. Камса (хамса) — мелкая морская промысловая рыба семейства анчоусов.

Над лапой Керченского полуострова — Засольный дух сельдей и смол. Здесь в роли когтя, хищнически острого, Округлый выдвинулся мол. Бока Акрополя бегут, пологие; В застольном стоне скифских чаш Свой вечный праздник длит археология, И этот праздник нынче наш. Платя пятак за вход в ее становище, Я слышу детства голоса. Как пятилетний мальчик, я готов еще Читать не «касса», а «коса»… Тебя, неграмотность моя, бессмыслица, Сквозь четверть века я пронес, И волей ляпсуса кассирша числится В распорядительницах кос. Взгляни с горы — в туманах вечность стелется, И этот женственный пролив Спит, как усталая рабовладелица, Рабов и косы распустив. Здесь, под стеклом, лежит двойная плеть ее, Здесь волосами искони Сплелись в два черные тысячелетия Ее просоленные дни. Они лежат, печальные и строгие, Тмутараканских славя див, И две косы простерла геология Навстречу им через пролив. Чушку с Тузлой соединяет ветреных Кавказ, гребущий в два весла; Глядят в века кругами глаз Деметриных; Плывут в разрывах промысла. Сюда за славой шли Пантикапеечной, А слава что? — каприз камсы! — И стала Керчь твоя пятикопеечной, Накинув сеть на две косы. Кто ж ты, красавица простоволосая? Молчи, молчи! — Я знаю сам, Что ты жила, что ты была раскосая, Что ты любила по ночам!

1 ноября 1931. Керчь. Ночью

«Поп дорогу переходит…» [226]

Поп дорогу переходит, Мне дорогу, мне беда, Заблудившиеся бродят У распутий города. Стерты надписи на плитах, Спит обманутая рать — Тайны помыслов сокрытых Как царевичу узнать? Как добиться милой девы? Как коня ему спасти? И направо ль, иль налево От погибели уйти? Вьется ворон подорожный. — Ворон — птица, ворон глуп, Он боится, осторожный, Наших проволок и труб. Я ль не стал на перепутьи, И не конь ли — город мой С электрическою грудью, С телеграфною уздой? Крестно сходятся дороги, Крестно злобствуют попы, Выбор длительный и строгий У сегодняшней судьбы… И, развеивая гриву — Заводской косматый дым, — Конь храпит нетерпеливо Под хозяином своим.

226

«Поп дорогу переходит…». Автограф — 44.59. Датировка по архивной раскладке.

1931?

Четвертый Рим [227]

…Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти!

Из послания инока Филофея к великому князю Василию III, XVI в.

Москва… Кремлевская тиара В ней папской славою горит, На животе земного шара, Как белый пуп, она лежит. Должно быть, инок богомольный Сея загадочных стропил Края России подневольной Волшебным кругом очертил, — И, внемля воинскому кличу, Она меж пажитей и сёл Легла, как впившийся в добычу И перепившийся орел; В огне и мщении крещенный, Из пепла город вековой Восстал, как феникс, золоченой И шишковатой головой; Он вспыхнул в годы роковые От искр азийского меча, Чтоб стать над именем Батыя Как погребальная свеча; И, вечно жертвенный и гордый, Не убоясь мортирных дул, Наполеоновы ботфорты Он резвым пламенем лизнул; Но окурив заклятьем дыма Трех Римов старческую грязь, На зов языческого Рима Москва опять отозвалась — И над Россиею простертой Из трижды выжженной травы Взошел победою четвертый На красном знамени Москвы.

227

Четвертый Рим. Автограф — 44.58. Датировка по архивной раскладке.

1931?

«В ночном забытьи, у виска набухая…» [228]

В ночном забытьи, у виска набухая, Пульсируя кровью и галькой шурша, На сердце наваливается глухая — Не знаю, пучина или душа. Душа?! Но ведь я ее розгами высек, Я принял над ней опекунскую власть, Я не прорицатель и не метафизик — Откуда ей взяться? — и вот она — шасть! — Как будто сгребла ее сеть-волокуша, Где трутся шлифованные голыши, В груди моей бьется кровавая туша Ободранной, выдранной, рваной души… И, лопастью врезываясь в Зыбину, Пустынно-песчанист, безгривен и львин, Горбатит картечью пробитую спину, Хрипит кровохаркающий дельфин. И слышу я, внемля предсмертному фырку, Ко мне обращенный звериный упрек: «Ты новую книгу пропел под копирку И всеми красотами штиля облек. Ты в ней рассказал о зубастом обжоре И малом, забравшемся в госаппарат. Он ходит ловить нас в открытое море, Он — честный убийца, и я ему брат. Разъятые туши ногой отодвинув, Брезентовый плащ на плечах волоча, Он целится в мимо плывущих дельфинов, Ловкач, удостоенный прав палача. Но ты-то! Но ты-то! Опасность изведав, Кровавой забавой свой дух напитав, Ты предал классический бред кифаредов И лирного братства нарушил устав! Как мальчик, ты, высмеяв миф Арионов, Стрелял по созвездьям, вколоченным в тир, И падали звезды с геральдики тронов На артиллерийский служилый мундир. За переработку барбулек и килек, За жир мой ты рифмой мой корпус пронзил. Диагноз твой верен: дельфин — гемофилик, И кровь моя — смазка свинцовых грузил. Тебя я стерег за винтом парохода, Когда тебя море тянуло на дно, Когда Айвазовскому, в непогоду, Привычно позировало оно. Тебе повезло на турнире наживы — Ты выжил. Я гибну. Диагноз таков: Царапины памяти кровоточивы И не заживают во веки веков!»

228

«В ночном забытьи, у виска набухая…». Машинопись — 62.162–163. Ст-ние представляет собой «Послесловие» к прозаическо-очерковой книге «В созвездии Дельфина». Подробнее см. в статье «Под копирку судьбы».

<1931–1932>

Об искусстве [229]

Звенит, как стрела катапульты, ра — зящее творчество скульптора. Как доблести древнего Рима, сла — гаются линии вымысла. Вот в камне по мартовским Идам ка — рателей чествует выдумка. Одетые в медь и железо ря — бые наёмники Цезаря К потомкам на строгий экзамен те — кли в барельефном орнаменте. Поэты тогда безупречно сти — хами стреляли по вечности, Но с ужасом слушали сами тра — гический голос гекзаметра. Шли годы. Шли шведы. У Нарвы ры — чали российские варвары, И тут же, с немецкой таможни, ци — рюльничьи ехали ножницы, Чтоб резать, под ропот и споры, ду — рацкую сивую бороду. Уселось на Чуди и Мере ка — бацкое царство венерика, И подвиг его возносила ба — янно-шляхетная силлаба. Он деспот сегодня, а завтра ми — раж, обусловленный лаврами. Из камня, из Мери, из Чуди ще — кастое вырастет чудище; Прославят словесные складни ко — ня, и тунику, и всадника; Не скинет, не переупрямит, ник — то не забьёт этот памятник. Вот снова родильные корчи с тво — им животом, стихотворчество! — Как быть! — в амфибрахии лягте, ли — рически квакая, тактили! О как я завидую ультра-ре — альным возможностям скульптора! Он лучше, чем Пушкин в тетради, Не — ву подчинил бы громадине, Отлитой на базе контакта ра — бочего с кузовом трактора. Она бы едва не погибла, на каменном цоколе вздыблена… Но пышет бензином утроба, да — ны ей два задние обода, Чтоб вытоптать змиевы бредни и вздернуть ободья передние. Десницу, как Цезарь у Тибра, си — лач над машиною выбросил, А рядом, на бешеном звере, ца — ревым зеницам не верится: «Смердяк-де, холоп-де, мужик-де, — и тоже, видать, из Голландии! Поехать по белу бы свету, ку — пить бы диковину этаку… Мы здорово мир попахали б ис — чадьем твоим, Апокалипсис!»

229

Об искусстве. Машинопись — 54.63–64.

Январь 1932

Игра [230]

В пуху и в пере, как птенцы-гамаюныши, Сверкают убранством нескромные юноши. Четыре валета — и с ними четыре нам Грозят короля, соответствуя сиринам. Их манят к себе разномастные дамочки, Копая на щёчках лукавые ямочки. Их тоже четыре — квадрига бесстыжая — Брюнетка, шатенка, блондинка и рыжая. О зеркало карты! мне тайна видна твоя: Вот корпус фигуры, расколотой надвое. Вот нежный живот, самому себе вторящий, Вот покерной знати козырное сборище, Вот пики, и трефы, и черви, и бубны и Трубные звуки, и столики клубные, И вот по дворам над помойными ямами, Играют мальчишки бросками упрямыми, И ямочки щёк и грудные прогалины На дамах семейных по-хамски засалены. Картёжник играет — не всё ли равно ему? — Ведь каждый художник рисует по-своему: Порой короля он, шаблоны варьируя, Заменит полковником, пьяным задирою, «Да будут, — он скажет, — четыре любовницы Не знатные дамы, а просто полковницы, Да служат им, — скажет, — четыре солдатика! Да здравствует новая наша тематика!» Усталый полковник сменяется дворником, Полковница — нянькой, солдат — беспризорником. Кривые столы в зеркалах отражаются, Свеча оплывает. Игра продолжается.

230

Игра. Машинопись с правкой — 46.9.