Молчаливый полет
вернуться

Тарловский Марк Ариевич
Шрифт:

27 декабря 1927

Возвращение [202]

Колебались голубые облака, Полыхали ледниковые луга, И, стеклянные взрывая валуны, Топотали допотопные слоны. Но, неслыханные пастбища суля, Им индийская мерещилась земля, И, размахивая хоботом своим, Уходил за пилигримом пилигрим. А изнеженный потомок беглецов Снежной вьюги слышит снова страстный зов, Слышит снова — и уходит сгоряча От москитов, от работы, от бича — В ту страну, где заживают волдыри, Про которую поют поводыри, Растянувшись между делом, в полусне, На крутой и поместительной спине… Что он видит? — Не осталось и следа От зелёного арктического льда; Где когда-то ни пробраться, ни присесть, Есть равнины, есть леса и травы есть; На излучинах Гангоподобных рек Ловит рыбу господин и человек, И дрожат-гудят мосты, дугой взлетев, Как запястья на руках у чёрных дев, И заводы с огневицами печей — Как вулканы из тропических ночей… Пусть густеет индевеющая мгла Под ногами у индийского посла, Пусть от страха приседают мужики И набрасывают путы на клыки — Он проследует, — как вождь, неколебим — В свой слоновий, в свой родной Ерусалим.

202

Возвращение. Машинопись с правкой — 41.48–49.

2 января 1928

Подлец-соловей [203]

Когда осиротеет роза, Покинутая соловьем, И тайной ревности угроза Снедает жадную живьем, Когда постылая подруга, Измены слушая напев, Свой стебель опояшет туго, И распоясать не успев, Воспой невольную прохладу Ее печального лица И небывалую балладу Сложи во славу беглеца.

203

Подлец-соловей. Автограф — 41.13.

22 февраля 1928

Закат персонажа [204]

Веселый копатель Суровых могил Корпел на лопате И богу хамил. Но драмой о принце Шекспир приказал: «Пойди и низринься На зрительный зал!» И в зоркую линзу Галерка глядит, Сочувствуя принцу, Который сердит. И публика знает — Кладбищенский крот Могилу копает И песню поет… О Гамлет, воскресший Для нового дня! Ты слышишь? — всё реже Лопаты возня, Всё реже вступаешь Ты с ней в разговор: «Могилу копаешь?» — Могилу, актер! — Ты служишь в конторе, Ты весел и груб, Ты сдал в крематорий Офелиин труп. И скоро, быть может, Последний актер Твой панцирь возложит На смертный костер.

204

Закат персонажа. Машинопись с правкой — 41.14.

25 февраля 1928

Медвежья услуга (Об одном поэте) [205]

Небесный царь, ведя нам всем учет И судьбы всех определяя кратко, На каждом новорожденном кладет Клеймо таланта или недостатка. Неудивительно, что в дивный час, Когда возник Владимир Футуристин, У бога оказалось про запас Довольно много величавых истин, — И бог предрек: «ты будешь знаменит. Твой каждый стих рублем себя окупит. На мраморе он медью прозвенит, И на ухо тебе медведь наступит. Не всем же жить с гармонией в ладу, Не всем же львам нужны ушные створки. — Ступни, медведь! — через тебя блюду Я истину народной поговорки!» Но бедный косолапый уходав Почувствовал смятение в печенках И убежал, смущенно прошептав: — Тут не дитя, а облако в пеленках!.. — И, чтобы бурый не был посрамлен, В порядке редкостного исключенья, Ему на смену был отправлен слон, Прекрасно выполнивший порученье.

205

Медвежья услуга. Автограф — 41.17.

Март 1928

У памятника в Детском селе [206]

Нищий, жалуясь на скуку Русокудрому арапу, Я протягиваю руку И приподымаю шляпу. Вот он сдержанно и пылко Смотрит со своей лужайки: Он заметил, что копилка Давит руку попрошайки; Медным голосом кумира Вот он спрашивает: «что Вам? — Заменю ль богатства мира Подаянием грошовым? Выгодно ли, милый, бредя, Денег требовать у статуй? Что найдете, кроме меди, В самой щедрой и богатой?» — Пушкин! Медные, литые Гвозди от твоей скамейки — Это вечно-золотые Неразменные копейки! Если боязно и зябко Эти пальцы шляпу сняли, Ты сними хотя бы шляпку С гвоздика на пьедестале!.. Если милостив ко мне ты, Дай мне вместо амулета, Вместо золотой монеты — Бляху с твоего жилета! — Он дает — и в гневном визге Льются медные опилки, И летят снопами брызги От расплавленной копилки…

206

У памятника в Детском селе. Автограф — 41.22.

4 июля 1928

Нева и Октябрь [207]

Век тот настал — кровавый некто, Инспектор, двинутый толпой, Прошел вдоль Невского проспекта И встал братишкой над Невой — И, флаг прославленного флота Над Петропавловкой взъяря, Назвался Днем переворота И Двадцать пятым Октября. — «Сдавай дела, моя красотка, Пора, красотка, на покой!» — Смиренно-грамотно, но четко Братишка вывел над рекой. «Я сам, — прибавил он, — не промах, И Революция — не фря: Мы без попов и без черемух Родим Дорогу Октября. Покончив с буржуазной хлябью, Мужайся, улица Невы, И скинь к монаху кичку бабью С Адмиралтейской головы!» — Товарищ, это Ваше право, — Пророкотал подводный гром, — У Ваших ног Петрова слава Со все ее инвентарем… Я двести лет — река поэтов, — Мосты и дни перекрестив, Дышала с рей и парапетов На лучшую из перспектив. Что ж? — Кройте Невский! Перекрасьте Его таблиц ультрамарин На красный цвет козырной масти, На крап повторных именин. Он Ваш — и шум его отныне Мне будет маршем похорон — Уже не я его святыня, Уже не я его патрон, — Но я из каждого канала В него сочила свой ярем, Я каждый год напоминала О бурном имени своем, — И, чтобы он, хребет столицы, Чужих побед не забывал, Из года в год — мильонолицый, По нем гоните шествий шквал, А в день досады особливо, И тоже по моим стопам, Над ним пройтись волной разлива От всей души желаю Вам.

207

Нева и Октябрь. Машинопись с правкой — 41.31–32.

23–24 сентября 1928

Пляж [208]

Не понимаю тех мужчин, Которые любую даму Спешат, без видимых причин, Раздеть и косвенно и прямо. «Раздетая — она острей! Постельная — она дороже!» — Кричат любители затей И родинок на женской коже. Глупцы! Не лучше ли она С тяжелым панцирем на теле, Чем нежная, во время сна, В своей или в чужой постели? — Я целый месяц тосковал Меж голых тел на голом пляже По складкам скрытых покрывал, По шелку, по дешевой пряже; На тонны туш, лишенных чар (Где некуда поставить ногу), На слитный золотой загар Я рассердился понемногу: Я проклял драгоценный прах Мифического Эльдорадо, Где золото — во всех норах, Где медь — редчайшая отрада. О да! прекрасна нагота. Но если нагота в избытке, Она бесцельна и пуста, Как эти золотые слитки! — И я покинул тошный пляж, Покинул рай преображенный, Крича: — да здравствует корсаж! Оденьтесь, ветреные жены! —

208

Пляж. Машинопись с правкой — 41.33.

27–28 сентября 1928

Худяковский парк [209]

Миф о родине агавы Создал Генри златоустый И назвал его, лукавый, «Королями и капустой». Вероломно уверяя, Что не пишет о Панаме, Он писал и не о крае, Зябнущем под зипунами: Он писал о наших голых И веселых антиподах, О бамбуках медностволых, О бананах долгоплодых. Я завидовал бы долго Экзотическим рассказам, Если б ласковая Волга Не свела меня с Кавказом. — Да! мы тоже обладаем (Не гордитесь, антиподы!) И Анчурией, и раем Субтропической природы. Еду, еду загорать я К темнокудрым кипарисам: Кипарисы — это братья Нашим соснам белобрысым; Кипарис пирамидальный, Друг рапсодов и весталок, — Так о нем гласит миндальный Ботанический каталог; На почетном карауле Он стоит, как факел жаркий, При гробнице, при ауле И при Худяковском парке; Он кадит, живой огарок, Этим финиковым пальмам, Что похожи на дикарок В каннибальском платье бальном… Тень пустынного привала, Звон паломничьего гимна Саговое опахало Нам подаст гостеприимно; Лист банана — сын избытка — Нам послужит шляпой яркой; Будет послан как открытка Лист магнолии под маркой; Ахнет и отгонит гадин Раб руки, бамбук певучий, И по гроздям виноградин Тростью вытянется жгучей; Будут рушиться в корзины, Волей прибыльной Помоны, Жертвенные апельсины, Мандарины и лимоны; Будет плыть туман табачный В горы глетчерного хлопка, Будет хлопать браге злачной Свежесрезанная пробка; Злые кактусы и юкки И агавы-недотроги Изорвут нам наши брюки, Искалечат наши ноги, — Но от всех врагов защита Нам дана — в костровой гари, В яде древнего самшита, В чешуе араукарий! От кустарников лавровых К нам прихлынут напоследок — Дух кумирен и столовых, Крики муз и хруст беседок… Друг мой! Да не будет жаль нам На прощанье преклониться Перед деревом, печальным, Как библейская блудница: Наша северная ива, Со своей тоской великой, Весела и шаловлива Рядом с этим горемыкой; Не русалочья заботца, Не Офелькина обидца — Это горе полководца На исходе Австерлитца; Вдернув никнущую хвою, Как надломленные кисти, Вот он хохлится совою Обессиленной корысти; Пересаженный из края Желтых скул и водной шири, Он похож на самурая За обрядом харакири; Он пришел в смоляной схиме От заплаканного риса, Чтобы здесь присвоить имя Траурного кипариса… Милый Генри, где ты, где ты? Генри, слышишь ли меня ты? — Счастлив край, тобой воспетый, Счастьем тоже мы богаты, Но на Западе счастливом Слезы смол не так жестоки, Слезы смол бедней надрывом, Чем у нас и на Востоке!

209

Худяковский парк. Машинопись с правкой — 41.36–39. Вошло в книгу «В созвездии Дельфина»; сопроводительный текст: «От Новороссийска до турецкой границы <…> вьется по всему нашему побережью буйная кайма субтропической растительности. Она могла бы быть еще богаче, еще обильнее видами, если бы их выпустить из-за тюремных решеток Худяковского парка, Чаквы и других садов» (62.110–111). Худяковский парк — парк Дендрарий в Cочи; основан в 1892 Сергеем Николаевичем Худековым (1837–1928), журналистом, историком балета, либреттистом; в начале XX в. в просторечии именовался «худяковским». Генри златоустый — О. Генри (наст. имя и фам. Уильям Сидни Портер; 1862–1910), американский писатель, автор книги «Короли и капуста» (1904), действие которой разворачивается в вымышленной латиноамериканской стране Анчурии. Помона (рим. миф.) — богиня древесных плодов. Траурного кипариса… — примеч. автора в книге «В созвездии Дельфина»: «Траурный кипарис (Cypressus funebris), родом из Японии, — самое упадочное дерево на свете. Этакий Есенин среди растений» (62.113).