Молчаливый полет
вернуться

Тарловский Марк Ариевич
Шрифт:

<Сентябрь-октябрь 1935>

Поезд Москва — Алма-Ата [239]

Пять суток мелькает, пять суток В откосах разрезанный лёсс. «К чему так? что так? почему так?» — Бормочут ободья колес. В степях познает северянин С Востоком смешавшийся Юг. Простор их, как зверь, заарканен, Как жернов, он ходит вокруг. Простор их круглее и площе Степных бабокаменных лиц, Там крепнет на зелени тощей Заветный кумыс кобылиц. Горбун, именуемый «наром», В чьи ноздри продет мурундук, По тамошним долгим сахарам Проносит раздвоенный тюк. Верблюжьи покоятся кости При гулком стальном полотне, И едут московские гости К далекой казакской родне. ____________________________ Джолбарсы у круч Алатау Справляли кошачьи пиры, Но не было признаков «мяу» В раскатистом тигровом «ры». Трещал саксаул на мангале, И слушал ночной властелин, Как люди в кибитке слагали Стихи вдохновенных былин. И вторил им ропот джолбарса: «Террпеть не м-могу еррунды», Когда на коня-малабарца Садился батыр Кобланды, Когда отнимала измена И с глаз уводила навек Любимейшего Тулегена У преданнейшей Кыз-Жибек… Как шкура с разводами ости — Фольклорные дали в окне, И едут московские гости К далекой казакской родне. ___________________________ Пять суток по рельсам кочуя, Номады, мы вспомнить могли Глухую пятивековую Историю здешней земли. Пятнадцать к ней только прикинув Последних прославленных лет, «Похожих на них исполинов, — Мы скажем, — в истории нет!» Обнять ее в очерке кратком — В том нет никакого греха, Полутора ж этим десяткам Бумаги нужны вороха. Словами не склонные брякать, Беречь тут умеют плоды — И сочного яблока мякоть, И рыхлую россыпь руды. Затем что и в шири и в росте Тут с веком пошли наравне, И едут московские гости К далекой казакской родне. _________________________________ В свинцовых глубинах столетий, Среди глинобитных конур, Одну из крепчайших мечетей Сложил в Туркестане Тимур. И, мимо нее проезжая, Потомок Тимуровых орд За кружкой вагонного чая Наследием древности горд. Он слышал, — почти до Чимкента Тянулся живой виадук, Одна непрерывная лента В сто тысяч раскинутых рук. Смерчи проплывали над степью, Верст на сто пощелкивал бич, И двигался мыслящей цепью К мечетиным крепям кирпич. Легендой, воскресшей в зюйд-осте, Так дружба бежит по стране, И едут московские гости К далекой, но близкой родне.

239

Поезд Москва — Алма-Ата. Машинопись с правкой — 46.46–49. Мурундук — нечто вроде лошадиных удил, вставляется в специально сделанные отверстия в ноздрях верблюда. Джолбарс (букв. тигролев) — «семиреченский тигр» или просто тигр. Имя «Джульбарс» завоевало популярность после выхода на экран одноименного советского фильма (1935, реж. Владимир Шнейдеров). Алатау — Заилийский Алатау, горный хребет на северо-западе Тянь-Шаня (на границе Казахстана и Киргизии). …батыр Кобланды — главный герой казахского эпоса «Кобланды-батыр», историческое лицо; отдельное издание фрагментов эпоса в переводе Тарловского вышло в 1937 в Алма-Ате. Тулеген, Кыз-Жибек — главные герои казахской народной лиро-эпической поэмы «Кыз-Жибек». Ость — верхний ярус шерсти у млекопитающих. Одну из крепчайших мечетей… — мечеть Биби-Ханум, воздвигнутую Тимуром в Самарканде в качестве усыпальницы для своей любимой первой жены Алджай-ага.

16 октября 1935

«Выходят люди для работы…» [240]

Выходят люди для работы И возвращаются домой. Им неизвестно, где ты, кто ты, Женоподобный демон мой. Они обедают спокойно, И каждый думает свое: Агрессор замышляет войны, Влюблен цирюльник в лезвие. Но и веселым и усталым, Им безусловно невдомек, Какой ковшом десятипалым Я хмель к губам своим привлек. Не то б униженно пощады Просить бы каждый был готов У рук твоих и у помады И вдетых в сумочку цветов. Ты миллионами любима Заочно, слепо, наперед, Хотя б тебя бегущий мимо И не заметил пешеход. В уме и в талии поката, К тому любая здесь глуха, Что захоти — и быть без брата, Без мужа ей, без жениха. А нас, кому любовь-шутиха Велела тогой сделать сеть, Нас много ли, кто начал тихо И не по возрасту седеть? Кто знает, где твоя квартира, В каком дворовом тупике? Ты держишь минимум полмира В наманикюренной руке.

240

«Выходят люди для работы…». Черновой автограф — 46.50.

14 мая 1936

«Была любовь, она не в добрый час…» [241]

Была любовь, она не в добрый час Явилась нам. Родившаяся даром, Она жила, и жар ее погас И лег золой под ноги новым парам. И плоть ее, сухая, как полынь, Приняв закон вовек нетленных мумий, Вошла в конверт, под зелень, чернь и синь Почтовых дат и марочного гумми. Ее несли в прохладу и покой, Как дочь Египта к нильскому парому, И в небесах прощальною строкой Клубился вздох: «Я ухожу к другому». Среди животрепещущих бумаг, Там, где поют открытых писем птицы, Прямоугольный плоский саркофаг — Вот что осталось миру от царицы. Не страстный лик, не чувство, что мертво, На саркофаге резью начертали, Но адрес той под адресом того, Что от усопшей некогда страдали. Ее доставил траурный состав Под мой Тянь-Шань, под мавзолей Манаса, Ей отдыхать среди верблюжьих трав От плача букс, от певческого гласа. Я потревожил бывшую на миг, Чтобы прочесть и вновь сложить в порядке И кирпичу крутой придать обжиг, Придать незыблемость могильной кладке. Роль палача на роль гробовщика Меня, любовник! — в дружбе эти трое, И прах любви переживет века, Стезями строк переходя в другое.

241

«Была любовь, она не в добрый час…». Автограф — 327.20, среди писем к Е.А. Тарловской. Мавзолей Манаса сохранился по сей день в верховьях реки Талас в Кыргызстане.

27 августа 1936

Вождь и поэт [242]

Та голова, большая и седая, Что над скорбящей родиной застыла, — Ее пронес, храпя и приседая, Ингушский конь, роняя в Терек мыло. Совсем на днях, совсем еще недавно — Пусть это помнят русские и пшавы — Она склонялась в дружбе равноправной Перед другой, веселой и курчавой. Она слила последний поворот свой С кивком другой, вернув ей сень родную, И на столетнем пире благородства Одна к другой приблизилась вплотную. Где рос один, другой скакал когда-то, Обвалам радовался, непоседа, И в пахаре приветствовал как брата Не твоего ль, Орджоникидзе, деда? Но нет с тобой, как с Пушкиным, разлуки, И оттого в краснознаменной куще Ваш общий друг соединил вам руки, Великий друг, скорбящий и ведущий. И там, где кормчего каспийской шхуны Он караулит, выпрямляя плечи, Над ним звенят российской музы струны, Над ним гудит орган грузинской речи.

242

Вождь и поэт. Машинопись с правкой — РГАЛИ. Ф. 634. 634 [Редакция «Литературной газеты»]. Оп.1. Ед. хр. 568 [Стихотворения начинающих поэтов. 1937]. Л.37; дата поступления в редакцию — 31 марта 1937. Поводом для ст-ния, как нередко у Тарловского, послужило совпадение дат: 10 февраля 1937 в СССР пышно отмечалось столетие со дня гибели А.С. Пушкина; 18 февраля 1937 умер нарком тяжелой промышленности Григорий Константинович (Серго) Орджоникидзе (точная причина смерти не установлена).

<Февраль-март 1937>

«Да одиночество — это скрипка…» [243]

Да одиночество — это скрипка, Стонущая в незримой руке, Меж тем как свершается пересыпка Времени в двойственном пузырьке. Щеку сдавив и глаза прищуря, Мастер водит пучком волос, В запаянной склянке бушует буря, Песчаного смерча тянется трос. Плещется в деревянной лохани Колышкам грифа покорный шум, И плещет на карликовом бархане В колбочке трехминутный самум. Смертью лелеемую пустыню Запер ты в комнатке, стеклодув, Но жизнь я бужу и струны пружиню, Времени символ перевернув.

243

«Да, одиночество — это скрипка…». Автограф не обнаружен. Печатается по копии.

12 января 1938

Салтыков-Щедрин [244]

Книгу в руки взяв, некий важный чин Говорил надменно и хмуро: «Салтыков-Щедрин… Салтыков-Щедрин… Это что еще за фигура?» Крепостник-лентяй, не сходя с перин, Пальцем рвал страницы журнала: «Салтыков-Щедрин! Салтыков-Щедрин! Ну и птицу ж ветром нагнало!» Разевая рот на мужицкий клин, Темя скреб мироед-хапуга: «Злопыхатель, вишь, Салтыков-Щедрин, Водит словом, вишь, вроде плуга…» Даровым зерном расперев овин, Сокрушался поп-лихоимец: «Ой, не чтит церквей Салтыков-Щедрин, Пресвятых господних любимиц!» Толстосум, старшой средь гостей-купчин, Уронив очки с переносья, Бормотал: «Беда! Салтыков-Щедрин Ест, как плевел, наши колосья». «Старина отцов, лучше нет старин, — Раздавался крик ретрограда, — Стариной тряхни, Салтыков-Щедрин “Пошехонской” только не надо!» И штабной шпион, наживая сплин, Чертыхался, отпрыск Иуды: «Как в моей душе, Салтыков-Щедрин, Разглядел ты прусские ссуды?» Слышен он поднесь из-за наших спин, Непридушенной своры скрежет: «Салтыков-Щедрин? Салтыков-Щедрин — Это тот, кто нас доманежит!» Да, покуда жив среди нас один, Хоть один кровавый наемник, Смерть несет ему, Салтыков-Щедрин, Величавый твой многотомник. Да, меж тем как чад бредовых доктрин Исторгают пьяные бурши, Пред тобой дрожат, Салтыков-Щедрин, И враги и их помпадурши!

244

Салтыков-Щедрин. Машинопись с правкой — 46.55–56; конъюнктурный вариант последних трех строк:

Исторгают бурши-задиры,

Мы твой подвиг чтим, Салтыков-Щедрин,

Чтим бессмертье твоей сатиры!

7 мая 1939

Бурятское село [245]

Она — недотрога, ее не коснешься; Направишься к ней, по дороге споткнешься; Подступишься с нежностью, тут же запнешься И, чуть размечтаешься, сразу очнешься. Она — недотрога: таежницам рысям Нужна ли труха неотправленных писем. Двусерпие век соответствует высям, Где месяц бурятский от звезд не зависим. Она — недотрога: на крыльях рояля Впивается в сердце шаманская краля, Его ядовитыми связками жаля И, в ходе охоты, свежуя и вяля. А если мне снятся, как темные осы, Пьянящие пятки, что ангельски-босы, А если впитались в могучие косы Моих поцелуев нескромные росы, А если о трепете пойманной птицы Твердят мне предплечья мои и ключицы, И если в ноздрях перегон медуницы, А в ухе — чуть слышное «мой бледнолицый», То это от слитого с бредом подлога, От сладостных козней буддийского бога, От струй Селенги, что бурлит у порога, От глаз, что в бинокле сверкнули двурого, От Вашей застольной, моя недотрога!

245

Бурятское село. Автограф — 51.3. 19 июня 1943 началась командировка Тарловского в Улан-Удэ с целью участия в переводе бурят-монгольского эпоса «Гэсэр».

28 августа 1943

Глашатай [246]

Как возвестить, что крах разверзся Пред взором вторгшегося перса, Что вековая контраверса Решилась в пользу дщери Зевса? — Топчи зачатки лозных вин, Бегун, пыхтящий, как дельфин! Семь гряд и девять котловин — От Марафона до Афин. Под брань Ксантипп горшки ломая, Несется весть, еще немая; Вдогон, плечами пожимая, Глядит софист, не понимая. Без крылышек — гонец не бог! — Мелькают пятки драных ног, И золотой Дианин рог Глашатай пылью заволок. Ручьи не поят непоседу; Удушье каркает по следу; Стадиеглоту, верстоеду, Ему б хоть выхрипеть победу… ________________________________ Когда всесильный феодал Для жаркой сечи увядал И взор на женщину кидал В кругу послушных объедал, — Скрещая взоры на герольде, Народ шептал: «Влюблен король-де, Но что за сласть младой Изольде В таком козле, в таком кобольде?» А под герольдом конь храпел, От серебра и пены бел, И, прячась, подданный робел, Чей плод был тоже млад и спел. И над подъемными мостами, Ревя в трубу с тремя хвостами, Ездок, напутствуемый псами, Скликал на пир к червонной даме. ____________________________________ Случалось часто на Руси, Что крепостные караси Толклись со щуками в смеси, Где думный рявкал: — «Огласи!» — И весь посад, с очами долу, Внимал приказному глаголу О том, как судят за крамолу И за содействие расколу. И тучи шли на бирюча, Сургучного бородача, Что, в шубе с царского плеча, Вещал, на звоннице рыча. Крепи под грамотой печати! Надежа, дьяк, на бирюча ти: Да обличит воров и шатий, Чтоб государство не смущати! ______________________________ По выжженной степной траве Легко катиться голове, Но трудно двигаться молве О забродившей татарве. А у кочевника-хитрюги Заведены для слухов слуги, Чтобы справляться друг о друге Перекликаясь воем вьюги. На то и создан чакырым, Что значит — глотке быть связным, И донесения, как дым, По дугам стелятся степным. Стоят горланы, с детства рябы, Всей статью — в каменные бабы, И скачут новости, как жабы, Через песчаные ухабы. ________________________________ В эфире — комариный писк, Монтер заканчивает сыск, И Марафон идет на риск, Включая с прорезями диск. Верстняк-монгол, трубач-франконец, Брадатый петел русских звонниц, Теперь вы — дрожь мембранных донец, Узлы незримых волоконец! Гудим всемирный океан, — Подайте диктору стакан! Колеблет землю, как титан, Очки протерши, Левитан. Не скороход он, не наездник, Не колокольничий насестник — Он ваш, архангелы, наместник, Он твой, победа, провозвестник. Так пусть же сдохнет, как пифон, Тирольский обер-солдафон! Клекчи, возмездие-грифон: У микрофона — Марафон!

246

Глашатай. Машинопись — 51.4–4 об. В ст-нии показана историческая перспектива «передачи новостей» — от битвы при Марафоне, когда единственный уцелевший боец добежал от Марафона до Афин (прибл. 42 км), чтобы сообщить о победе «дщери Зевса» (т. е. Афины, богини, которой был посвящен город), до первой половины 1940-х, когда в роли «глашатая» по советскому радио выступал диктор Юрий Левитан.