— Начнутся эпидемии, — хмуро сказал Феофил. — Я с этим уже сталкивался.

Рицпа заметила, как отреагировал Атрет на услышанное, и ей, конечно, не понравилась его черствость.

— Здесь нечему радоваться, Атрет. Невинные люди гибнут и остаются без крова.

— Невинные? — насмешливо произнес Атрет. Остальные посмотрели на него. — А они были такими же невинными, когда сидели вокруг арены и жаждали крови? Неважно, моей ли, или чьей–то еще. Вот и пусть теперь горят. — Он громко, с вызовом, засмеялся и поднял свой кубок. Его абсолютно не беспокоило, не обижает ли он своим поведением кого–либо из окружающих. Они такие же римляне. — Как бы я хотел посмотреть на это своими глазами!

— Но чем ты тогда отличаешься от них? — спросила Рицпа, пораженная тем, что в Атрете не проснулось ни капли жалости.

Его глаза загорелись огнем.

— Отличаюсь!..

— Ты сам прошел через страдания. Неужели тебе не жалко тех, кто страдает сейчас?

— А почему я должен их жалеть? Они получили то, чего заслуживают. — Атрет осушил кубок и снова с вызовом посмотрел в глаза всем присутствующим.

— Иудеи говорят то же самое, Атрет, — сказал Руф. — Они считают, что Бог проклял Тита за то, что он сделал с Иерусалимом. Сначала было извержение Везувия, от которого погибли тысячи людей, а теперь вот этот пожар.

— Мне ваш Бог все больше и больше нравится, — сказал Атрет, взяв ножку жареного фазана.

Рицпа смотрела на него одновременно с упреком и жалостью.

Феофил прервал наступившее тягостное молчание:

— Может быть, это бедствие даст нам возможность покинуть здешние места.

Пришло еще несколько человек, в большинстве своем — бедные люди, жившие за пределами города. Некоторые из них занимались перевозками по Аппиевой дороге, а другие работали на рынках, снабжающих продовольствием сотни путешественников, каждый день приходивших в Рим. Кто–то начал петь, и собравшиеся начали рассаживаться для чтения послания Павла, адресованного римским верующим.

Несмотря на многочисленные теплые приглашения присоединиться к ним, Атрет взял кувшин с вином и кубок и уединился в самом дальнем углу помещения. Его несколько удивило то, что собрание проводил вовсе не Феофил. Проводил его раб, который разливал вино. Он выглядел моложе многих собравшихся, не отличался крепким сложением или выправкой, был очень скромным, а голос у него был мягкий, но в нем чувствовалась какая–то сила.

— «Итак неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого; ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя, потому что, судя другого, делаешь то же. А мы знаем, что по истине есть суд Божий на делающих такие дела. Неужели думаешь ты, человек, что избежишь суда Божия, осуждая делающих такие дела и сам делая то же?» Слушая эти слова, Атрет почувствовал, как его охватил необъяснимый страх. Ему показалось, что тот, кто их написал, заглянул ему в самое сердце. Слова соединялись в глубокую идею, а потом врывались в его сознание и жгли, подобно горящим углям.

— «Нет лицеприятия у Бога… Бог будет судить тайные дела человеков…»

Кувшин уже опустел, но Атрету хотелось еще вина, чтобы заглушить в себе этот терзающий его страх.

— «Гортань их — открытый гроб…»

Это послание было адресовано римлянам! Но тогда почему оно не давало покоя Атрету, так мучило его? Он зажал уши руками, чтобы больше не слышать голоса этого человека.

Увидев это, Феофил возблагодарил Бога. Он слышит Тебя, Отец. Засей Свое Слово в его сердце, и пусть он станет новым творением Божьим.

Рицпа молча плакала, сидя рядом с Феофилом, но не потому, что Атрет вселил в нее добрые надежды, а потому что она увидела собственный грех. Разве она не осуждала Атрета, когда он осуждал других? Она спросила, чем он отличается от тех римлян. А она сама?

О Отче, я хочу быть похожей на Тебя, но Ты видишь, какая я на самом деле! Прости меня. Прошу Тебя, Авва, прости меня. Очисти мое грешное сердце и сделай меня орудием любви и мира.

Когда все разошлись и наступила ночь, Атрет долго лежал на своей постели без сна: слова, которые он сегодня услышал, не давали ему покоя. Люди пытались убить его мечом и копьем. Его заковывали в цепи, били, жгли каленым железом, угрожали кастрацией. Но никогда он не чувствовал такого страха, как сейчас, когда услышал слова обыкновенного послания из уст человека, с которым даже не был знаком.

Почему? Какая сила таилась в этом послании, что способна была так завладеть его сознанием и заставляла думать о том, что его ждет впереди? Смерть. Почему именно сейчас Атрет боится ее так, как никогда раньше? Ведь все умирают.

«погреблись с Ним крещением в смерть…»

Атрет всегда стремился к одному — выжить. И вот теперь в нем как будто эхом отдавалось: Живи! Поднимись и живи! Подняться из чего?

Когда же он, в конце концов, заснул, то увидел старый сон, — тот самый сон, который постоянно снился ему в пещере, на окраине Ефеса.

Он шел в полной темноте, и эта темнота была настолько густой, что он всем телом ощущал ее тяжесть. Он мог видеть только свои руки. Он шел, не останавливаясь и ничего не чувствуя. И вот перед его глазами предстал храм Артемиды. Красота храма притягивала его, но когда он подошел ближе, то увидел, что скульптуры храма оживают, корчатся, перемещаются. Он вошел во внутренний двор храма, и каменные лица смотрели прямо на него. Когда он вышел на середину, то увидел гротескно уродливую богиню. Каменные стены вокруг нее стали рушиться. Атрет побежал, чтобы спастись; огромные камни падали рядом с ним. Храм вокруг него рушился, его окружала стена огня и пыли. Атрет чувствовал жар и слышал крики людей, оставшихся в храме. Ему тоже захотелось кричать, но не хватало воздуха, и он побежал между огромными колоннами. Вскоре ему уже было трудно устоять на ногах. Дрожала земля.