Главное, что объединяло столь различные субкультуры, — наличие общих врагов и сходное восприятие мира, где царили свобода от видимых ограничений и чувство превосходства над любыми хозяевами: взрослыми, родителями, работодателями и владельцами; ночь укрепляла и усиливала эту ментальность, создавая определенный опыт, отличающийся от опыта дневной жизни. Как гласит итальянская поговорка, «Собаки Касасерро днем готовы убить друг друга, а ночью идут грабить вместе»64.

В альтернативном мире ночи по обе стороны Атлантического океана обитали вполне устойчивые группы населения раннего Нового времени. Можно лишь предполагать, какое влияние ночная вселенная оказывала на характер повседневной жизни, не исключая вопрос: имела ли она какую-то положительную ценность в системе господствующего порядка отношений? Ведь известно, что некоторые молодежные группировки вносили свой вклад в дело общественного контроля, наказывая прелюбодеев, жестоких мужей и рогоносцев за нарушение общепринятой морали. Такие обычаи общественного порицания, как Charivaris [77] во Франции, mat-tinata [78] в Италии и Skimmington ride в Англии, служили для того, чтобы подвергнуть провинившихся соседей наказанию «похабной музыкой», осмеянием, а иногда и физической расправой, что часто происходило ночью. Эти традиционные «обычаи» напоминали о святости брака, ведь и сами молодые люди в один прекрасный день собирались жениться. Известно, что по той же причине холостяцкие банды из соперничающих общин сражались друг с другом, защищая непорочность местных девушек. К тому же банды ремесленных учеников иногда до основания разрушали публичные дома. Очередной такой «рейд» заставил Карла II воскликнуть в недоумении: «Зачем же они тогда туда ходят?»66

И все-таки кем они были: сторожевыми псами нравственности или волками в овечьих шкурах (что, пожалуй, ближе к истине)? Остается большая вероятность, что праведный пыл нередко служил лишь предлогом для проказ, по замечанию историка Дэниэла Фабра, усмотревшего противоречие в «достижении порядка через беспорядок». В стихотворении начала XVIII века «Выбор распутника» имелись строки о пьяных выходках молодежи во время нападения на бордель:

Светские и религиозные лидеры во Франции, начиная с XVI века, осуждали charivaris, несмотря на традиционно благие цели, которые преследовал обычай. С точки зрения властей «сии ночные сборища» слишком часто вырождались в беспорядки. «Драки происходят регулярно», — замечал Феликс Платтер, находясь во Франции67. И, кроме того, степень влияния этих народных обычаев, будь они даже воплощением общепринятых ценностей, была незначительной по сравнению с количеством хулиганских выходок, когда банды творили насилие и провозглашали лозунги, противоречащие установленному порядку.

Угроза ночного насилия сплачивала людей и в политической жизни. В английских и американских крупных городах, особенно в XVIII веке, военные победы служили для уличных толп естественным поводом для ночных гуляний; жители должны были выставлять в окнах зажженные свечи, а те, кто не проявлял таким образом солидарность, рисковали, что их дома забросают камнями. Очевидец писал о толпе, настроенной антиирландски и бушевавшей как-то летним вечером в Лондоне в 1736 году: «Поздно ночью на улицах собрались сотни нарушителей покоя и провозгласили закон собственного сочинения, а именно что каждый англичанин должен зажечь огонь в своем окне; а затем пронесся крик „Покончим с ирландцами!" (курсив мой. — А. Р. Э.)». Каков бы ни был источник волнений, «толпа» после наступления темноты не столько охраняла закон, сколько брала улицы под свой контроль68.

Видимо, в глазах властей предержащих ночное время выполняло хорошо известную функцию «клапана безопасности» — концепция, знакомая той эпохе. Смиряясь с человеческой склонностью к греху, сторонники видели благо в том, чтобы направлять низменные инстинкты смертных туда, где они приносят наименьший вред установленному порядку, — отсюда «послабляющая» значимость праздников, ведь там можно было выпустить пар. Один петиционер, защищая Праздник дураков перед парижским факультетом теологии в 1444 году, аргументировал: «Такое развлечение необходимо, поскольку глупость, представляющую собой нашу вторую натуру, нужно проявлять публично хотя бы раз в год. Винные бочки взорвутся, если время от времени не открывать пробку, чтобы впустить немного воздуха»69. В сельской Англии в конце сбора урожая фермеры обычно устраивали для своих работников вечерние праздники. На этих «урожайных пирушках» в атмосфере доброго товарищества щедро угощали едой и напитками. Генри Бурн писал: «На таких празднествах слуга и хозяин уравниваются, и во всех действиях они выступают с равной свободой». Но конечно, такие праздники, даже вместе взятые, были мимолетной передышкой, и их временная природа подчеркивала необходимость вновь возвращаться к нормальной жизни. Как заметил Генри Фил-динг в 1751 году: «Народные развлечения были ограничены и связаны с определенными сезонами». Вслед за карнавалом наступали «спартанские порядки» Великого поста. Уилт-ширский поэт Стивен Дак писал об «урожайных пирушках»: «Утро придет и развеет ночного веселья дух. / Солнцу пора на небо, а нам — возвращаться к труду» [80] 70.

Ночь, напротив, не была ни вырванным из общей картины эпизодом ритуальной вольности, ни кратковременным бегством от реальности. Для значительной части населения в эпоху раннего Нового времени она представляла собой альтернативную реальность, самостоятельное царство, которое без колебаний бросало вызов установкам повседневного трудового мира. Некий житель Мэриленда сказал о рабах: «Хотя рабы принадлежат вам весь день, ночь все меняет». Да и ночные излишества не ограничивались только часами темноты. Отзвуки вечернего веселья доносились и после восхода солнца. «На следующее утро, — констатировал один из писателей состояние типичного ремесленника, работающего по найму, — ему слишком дурно и слишком не хочется работать». Уильям Уэст, подмастерье у лондонского ножовщика, возвращаясь домой после «веселых загулов», как правило, вонял спиртным, «бранился и, проклиная все на свете, разбрасывал свои инструменты». Украденный скот и урожай, одурманенные слуги, изнуренные рабы, сломанные ограды и разбитые окна, не говоря уже о всякого рода порезах, царапинах и синяках, — таков перечень урона, наносимого темнотой, что подтверждалось поговоркой елизаветинской эпохи: «Ночные праздники — большие грабители, / Кутежи слуг разоряют хозяев»71.

Хозяева часто испытывали раздражение по поводу гуляний зависимых от них людей. Жалобы на «вредных» и «бесстыжих» работников, которые были столь же «дерзкими» и «наглыми», сколь «вороватыми», эхом проносились и по ту сторону Атлантики. Один мастер из Лидса в отчаянии отхлестал так своего слугу, что тот не мог встать с постели. Другие принимались навешивать на двери замки. Джона Клэра, когда он был учеником садовника, каждую ночь запирали в сарае, дабы предотвратить кражу плодов72. Тем не менее работники регулярно «надували» хозяев, как правило, пока те спали. Многие слуги имели доступ к ключам. Клэр вылезал из окна, пользуясь «всякой возможностью» посетить близлежащую деревню для «полуночных увеселений». Более того, если работник находил условия жизни слишком строгими, то в будущем мог предпочесть службу у другого хозяина, как, очевидно, многие и поступали. «Болтались от места к месту», — пыхтел от злости один критик. Ричард Уилкинсон, услышав, как приятель жалуется на наказание за ночную прогулку, резко возразил: «Да какая тут проблема? Хозяев больше, чем приходских церквей»73.