— Какое рано… Самая пора. Его черед сегодня, — отозвался Вавилка.

— А я еще с вечера опасался. Думаю, не проспал бы. Какой он очередной… А он, смотри-ка! — заговорил Терька.

Зотик и Митя тоже подали голос.

— Братцы, а я сегодня такого медвежища во сне видал, не приведи господь! Куда твой, Митьша, против моего! Не медведь — страхоидол!

Амоска, натянув второй обуток, поднялся с порога и начал рассказывать свой необыкновенный сон:

— Иду это будто я седловиной. Иду один. Ничего себе так, иду. А он вдруг — шасть и прямо в дыбки. Пастищу разинул да как заорет! Я спервоначала оторопел было и думал взад пятки, взад пятки. Ну, ноги как прикипели к земле: не могу стронуться. Хочу крикнуть — тоже не получается. Сипел, сипел, вспотел даже… А он прет! И вот, братцы, ниоткуль возьмись Тузик. Налетел будто он на медведя сзаду да кэ-эк ухватит его за причинное место — и давай драть, и давай драть… А он еще тошней ревет. А сам будто вот так, передней лапой — хвать! — Амоска махнул рукой, показывая, как медведь хватал Тузика. — А потом другой вот эдак — хвать… Ну, тут уж и я оправился. Приложился да кэ-эк звездану его промеж глаз! Шмякнулся он наземь, аж тайга застонала, дрыгнул раза два лаптями и затих…

— Ребятушки! Отбеливает! — крикнул Вавилка. — А у нашего кашевара и каменка не растоплена…

Амоска буркнул что-то, схватил котел и чайник и выскочил за дверь.

Дед Наум жаловался на боль в плечах и пояснице:

— К перемене погоды это. Идите сегодня одни, ребятушки, а я около избушки покручусь. Работенки мне и тут найдется. Того и гляди белые мухи залетают, капканы в дело потребуются. Бересты надрать, пяльцы понаготовить… Да мало ли еще чего до снегу сделать надобно!

Ребята, кликнув собак, ушли.

Наум Сысоич нанизал ободранные шкурки белок на шнурок, связав концы, и подвесил к потолку:

— За день подсохнут.

Первая связка белок и огненно-красный колонок, распяленный на правилке, радовали его:

— Если даже и вполовину уменьшится бельчонка, бога гневить нечего.

Дед наломал лапнику, надрал пихтового корья, сложил в котел и начал кипятить воду. В пахучий зеленоватый настой он опустил новые соболиные капканы, чтобы выварить запах железа и человека. Из дупла старой пихты с расщепленной молнией верхушкой дед Наум достал холщовые перчатки Нефеда. В этом же дупле нашел он переложенные пихтовыми ветками самодельные, еще дедовской ковки, капканы.

Наум Сысоич сел у навесика строгать пяльцы, но вдруг услышал шумное хлопанье крыльев. Он попятился под навесик, тихонько открыл дверь и шагнул в избушку.

Сняв винтовку, осторожно просунул ствол в окно и прицелился. Потом оторвался от ложа.

«Поизносились глазыньки. Застилает слеза — и только…»

Наум Сысоич протер глаза и снова стал целиться.

Большая темная птица села на мушку. Дед уже хотел было нажать спуск, но вновь точно пленкой задернуло его глаза. Оторвавшись от ружья, он устало сел на нары:

«Дай-ка зажмурюсь, пусть отдохнут, а потом выцелю…»

Дед Наум потупил голову и, закрыв глаза, долго сидел на нарах. Не открывая глаз, ощупью нашел винтовку, прижался щекой к ложу и только уже потом быстро открыл их.

Глухарь все так же спокойно сидел над струйкой дыма, подымавшейся от затухающего костра.

«На дымок вылетел», — мелькнуло в голове деда Наума, когда нажимал гашетку.

От выстрела на столике вздрогнули чашки и котелок. Наум Сысоич бросил винтовку на нары и выбежал из избушки.

«А что, если промахнулся?»

Полсотни шагов до пихты пробежать без отдыха дед не мог, пошел шагом. Мысль о возможном промахе пугала его.

«Неужто отохотился? Отжил? Не может быть!»

Убитую птицу не увидел, а услышал. Глухарь судорожно бил фиолетовым крылом по земле, перебирая мохнатыми лапами.

Дед Наум бросился к птице, схватил за шею. В горле глухаря еще клокотала кровь. Кровь просочилась в клюв. Несколько тяжелых вишневых капель упало старику на пальцы.

Дед Наум взял глухаря в левую руку, правую сложил в двуперстие и набожно перекрестился:

— Благодарю тя, Христе боже наш… Жить еще, значит, можно рабу твоему Науму.

После подъема на первую же горку Вавилка отделился от ребят.

— Я тут прямиком вчера вышел. Здесь ближе до склона, — не оборачиваясь, крикнул он ребятам и скрылся в подлеске.

«На белку, видать, напал — хоронится», — подумал Зотик, но ничего не сказал.

Вскоре они услышали выстрел Вавилки, а минут через десять — другой.

— Везет лохмачу, — завистливо произнес Терька.

Зотик спешил в кедровник. Выстрелы Вавилки точно кнутом подстегивали его.

— Опять обстреляет, чего доброго…

Митя и Амоска отстали.

— Ну их к бесу, за ними, видно, не угонишься. Нам с тобой своей дорогой, им — своей. Спускай Пестрю, а я спущу Тузика.

Вавилка, не имевший лайки, еще в первый день с успехом применил способ охоты, который очень подходил к его молчаливому характеру.

У пихт и кедров, вызывавших подозрение гущиной веток, высотой или обнаруженным на них беличьим гайном, Вавилка прижимался к стволу соседнего дерева и замирал.