Прыжок был рассчитан точно: ноги поставлены на упругие корни. Рядом — спущенная кулемка. Терька, задыхаясь от волнения, положил руку на «давило». Каждый раз, как он видит спущенную кулемку, у него холодит сердце: не соболь ли?

Терька на мгновение закрыл глаза и тотчас же представил под «давилом» соболя, темного, как ночь, со сверкающей и переливающейся на хребте остью.

Будь что будет!

Рывком Терька приподнял пихтовую жердь. Но взглянуть сразу так и не решился.

«Горносталишка, наверное, а может быть, хорчишка, — подготовлял себя Терька. — Наверное даже хорчишка, кому больше… Не попадет же соболь нашему брату!»

Лицо Терьки приняло обиженное выражение.

«Конечно, хорчишка. А то еще хуже — кедровка, поди, спустила. — При мысли о кедровке лицо Терьки стало еще печальнее… — Тут, можно сказать, рубишь, руки вымахиваешь, бегаешь с утра до вечера, аж ноги затокают, а тут тебе кедровка… А вдруг соболь?.. — вновь мелькнула обнадеживающая мысль. Но Терька снова отогнал ее и начал «плакаться»: — Как же… держи карман…»

Наконец он осмелился и взглянул на кулему.

— Н-не-е может быть! Не поверю! — закричал Терька и, отшвырнув в сторону «давило», схватил темного, с оскаленной пастью, окоченевшего уже соболя. — Н-не поверю! — еще громче закричал Терька и кинулся к стану. — Н-не поверю! — распахнув дверь избушки и протягивая руку с зажатым соболем, прокричал он лежавшему на нарах больному деду Науму.

Наум Сысоич с трудом поднялся и сел.

— Никак зверишка? — ослабевшим голосом спросил дед.

— Да, зверь ровно бы, да ровно бы и не верится, дедушка Наум. Боюсь, не во сне ли… не попритчилось ли… Анемподист тоже сказывал: не верь, говорит, глазу, пока со зверя шкуру не снимешь.

Дед Наум успокоил одуревшего от счастья Терьку:

— А что не веришь — это хорошо. Примета такая есть, правильно. Особенно про медведя. Никогда не говори, что убил, пока шкуры на правило не распялишь…

Многие кулемы Терьки в этот день остались невысмотренными. Время было еще около обеда, но ловец не мог не только рубить новые кулемки, как хотел он это делать с утра, но даже идти по настороженным и невысмотренным. Терька не отходил от деда Наума, обдиравшего соболя, а потом ежеминутно тянулся к подвешенной шкуре и поглаживал черный, пушистый, с серебристой проседью хвост аскыра.

«Они думали, что Терька так себе, ни два, ни полтора, а я вот им покажу, что Терька лучший член артели и по кулемкам первый «спец», — вспомнил он Митино слово.

И мальчик снова тянулся к шкурке, снимал ее и щупал мездру:

— Не пересох бы, дедынька, под потолком-то больно жарко.

Наум Сысоич с трудом приподнялся на нарах, снял шкуру и, слегка спрыснув мездру водой, вновь напялил ее на правильце.

— Под навес теперь вынеси ее, а то и верно, не пересохла бы.

Ободрав и расправив на пяльцах хорька, двух колонков и четырех горностаев, Терька повесил их рядом со шкуркой соболя на видном месте — под навесом. Задолго до вечера он нетерпеливо стал ждать возвращения ребят из лесу.

Дедушка Наум лежал молча. Усталые, словно потухшие за время болезни глаза его были устремлены в потолок. Терька приготовил ужин, накормил собак, настрогал около дюжины новых пяльцев, а ребят все не было.

«А что, если спрятать и прикинуться, что ничего, мол, даже кедровки, у кулем не бывало? — Но Терька уже гнал эту мысль. — Пусть с приходу сами наткнутся, а я и виду не подам».

Время тянулось бесконечно. Терька не знал, за что ему взяться, чтобы скоротать часы ожидания.

— Темнеть ровно бы начинает, а их не видать еще, дедынька Наум.

Мальчик сел рядом с дедом на кромку нар. Наум Сысоич снова с трудом поднялся. Глядя на Терьку, но отвечая своим каким-то думам, старик заговорил необыкновенными для него словами:

— Так-то вот всегда, всю жизнь ждем чего-нибудь, Терьша. А часы за часами — как ускокистый конь по чистому полю… Дни — как волна за волной на порожистой реке весною. Годы — ни дать ни взять — как груженая телега в гору. Глядь-поглядь, будто и на одном месте; зазевался, взглянул, а уж на хребте только задние колеса…

Дед Наум лег и снова уставился в потолок.

— Только задние колеса… — негромко повторил он и замолчал.

Терька вышел, отвязал собак и направился в тайгу.

Тучи заволокли опускающееся за белк солнце. Снова начал попархивать снежок.

Терька незаметно углубился в лес и стал подыматься и гору, навстречу ребятам. Больше ждать он не мог. Собаки взрывали носом пухлый, еще не улежавшийся первый снежок.

На повороте тропинки сел на пенек и стал прислушиваться. Невдалеке хлопнул выстрел. Собаки, навострив уши, кинулись в лес и вскоре выкатились обратно. За ними вынырнули Вавилка, Зотик, Митя и Амоска. Терька закричал: