— Вот, послушайте, Сир! — девушка положила на колени книгу, подпёрла кулачком щёку и прочитала. «Гёте, прозванный «баловнем судьбы», проживший исключительно долгую, счастливую и плодотворную жизнь, обладатель редчайшего дара — умения сочетать творческую энергию, безмерное трудолюбие и могучую самообуздывающую силу воли с жаждой и способностью испытать все жизненные наслаждения, упиться всеми радостями жизни, — этот избранник человечества под конец своей жизни признавался, что за 80 лет жизни он изведал лишь несколько дней полного счастья и удовлетворения; и он испытал на себе неизбежную трагику человеческой жизни, он поведал, что сущность жизни узнаёт лишь тот, кто в слезах ест свой хлеб и в тоске и кручине проводит бессонные мучительные ночи и что судьба утешает нас лишь одним неустанным припевом: «Терпи лишения»… Если такова жизненная мудрость счастливца человечества, то какой итог должны подвести все остальные менее удачливые и одарённые люди, со всей их немощностью, со всей тяжестью их жизненной участи, со всеми внутри раздирающими их противоречиями и затуманивающими их пути духовными слабостями? Все мы — рабы слепой судьбы, слепых её сил вне нас и в нас. А раб, как мы уже знаем и как это ясно само собой, не может иметь осмысленной жизни…».

В библиотеке было очень тихо и покойно. В плотно закрытые, мозаичные, узкие двойные окна не проникало ни единого звука. Слегка и сладко пахло слежавшейся бумагой и чуть терпкой пылью, которую никогда нельзя до конца истребить, потому что пыль — это вечная субстанция, это воспоминание о живом, воплощённое в мёртвом.

ПОЭТ напряжённо молчал где-то в отдалённом углу. ГРАФИНЯ по-прежнему качала ножкой над пустотой и задумчиво смотрела на меня.

— Да, очень близко к Буддизму, — пробормотал я и вдруг осознал, что голова моя всё больше и больше наполняется всё новыми и новыми знаниями.

Они, конечно же, до поры до времени таились в каком-то её самом укромном, тёмном и потаённом уголке, но мне вдруг на мгновение показалось, что в действительности знания существуют вне меня, и я получаю их по прихоти и велению кого-то, кто распоряжается ими во внешнем мире!

ГРАФИНЯ продолжала пристально рассматривать меня с высоты.

— Кто ты ПУТНИК? Кто ты есть? — почти пропела она, усмехнулась, захлопнула книгу, положила её на место.

— Если бы я знал, кто я есть, то уже давно всё было бы по-другому. Я не слонялся бы слепо и бессмысленно по этим чёртовым Островам, не суетился бы и не мучился, не делал бы глупостей, не совершал бы ошибок, — печально произнёс я. — Но даже без этого главного знания, — осознания самого себя, я готов в любую секунду плюнуть на всё, бросить всё и уйти чёрт знает куда, потому что я очень устал от суеты и маеты. Но есть, к счастью, или, к сожалению, одна существенная причина, которая не позволяет мне сделать это, — я усмехнулся и посмотрел на ГРАФИНЮ.

— И что это за причина, Сир? — раздался насмешливый голос ПОЭТА.

— В последнее время в нашем кругу стало модно задавать риторические вопросы. Каков вопрос, таков и ответ. А ответ мой — молчание. Догадайтесь сами.

— И всё-таки? — спросила ГРАФИНЯ. — Я сейчас далека от риторики.

— Что в этом мире может держать в узде мужчину более, чем честолюбие и любовь к женщине? Последнее чаще всего перевешивает первое.

Я подошёл к нижней полке, взял с неё книгу, прочитал вслух название:

— «Марина Цветаева. Сборник стихов». Прекрасная русская поэтесса! На какой странице открыть мне эту книгу, сударь!? — крикнул я в пространство, обращаясь к невидимому ПОЭТУ.

— Пусть будет двадцать первая!

— Почему именно так!?

— Семёрка — просто число Бога, три семёрки — число сильного Бога! — весело ответил ПОЭТ.

— «Императору — столицы, барабанщику — снега», — лениво прочитал я и поражённо осёкся.

— Великолепно, Сир! То, что надо, в самую точку! А ещё!?

Я полистал книгу и прочитал:

— «Все женщины ведут в туманы».

Наступила задумчивая, глубокая и томная тишина. Тонкие лучики солнца из окна наискось пронзали плотный, ленивый, иллюзорный сумрак библиотеки, словно плавающей в каком-то другом измерении.

— «Все женщины ведут в туманы». Боже мой, как хорошо сказано, — чуть хрипловатым и тягучим голосом, от которого я схожу с ума, сказала ГРАФИНЯ.

— Да, великолепная метафора, — сухо произнёс ПОЭТ.

— Кто такая эта женщина, ну, Цветаева? — спросила ГРАФИНЯ.

— Женщина, как женщина, — глухо ответил я. — Талантливая поэтесса, «одинокая духом», сука и стерва, демон и ангел, мечтательница и романтик, отринувшая от себя реальную действительность и не совладавшая с нею. Не совсем нормальная, как и любая из неординарных созданий, дура и умница одновременно. Кстати, жизнь её закончилась довольно трагично и печально.

— И как же? — спросила ГРАФИНЯ.

— Цветаева покончила жизнь самоубийством.

— Сир, а разве можно быть дураком и умным одновременно? — раздался сухой и резкий голос ПОЭТА.

— Я не сказал — «дурак и умный»! — также сухо ответил я. — Вы невнимательны, сударь!

— Простите, Сир.

— Да что здесь прощать или не прощать! Суть не в этом! Я сказал, что Цветаева была «дурой и умницей одновременно»! Теперь понятно?

— Ваше Величество, а нельзя ли раскрыть данную мысль более полно и глубоко? — донёсся с высоты насмешливый голос ГРАФИНИ.

— Извольте… Мужчина априори не может быть глупцом и умником одновременно. Это исключено… Женщина же может.

— Почему, Сир?