Олег отпустил его руку.

– Да, вылей, - сказал он странным голосом.

Артур ушёл, осторожно прикрыв за собой дверь.

Свеча погасла, прогорев, но долго ещё сидел в темноте русский патриот, размышляя о русском боге и о том, оставил тот или нет его отчизну. А вокруг дома бродил американец, проклиная свою судьбу, забросившую его в этот негостеприимный край.

XXV

В пятницу с утра все ждали очередного подвоха, но пока Бог миловал: никакого нового несчастья кроме надоевшего моросящего дождя и отсутствия света не усматривалось.

– Меня, досточтимые братья и сестры, это даже пугает, - пробормотал брат Евгений себе под нос.
– Учитывая, что в пятый день сотворил Господь зверей, чего нам ждать ещё? Нашествия тараканов?

Предположение вызвало невесёлые ухмылки у оставшихся пяти участников. Пяти, так как Джереми ночью собрал вещи и ушёл с хутора. Исчезновения на этом не закончились: за отдельным столиком ныне сидела только сестра Иулиания.

– Сестра!
– окликнул её Олег.
– Сегодня фильм тоже будет? Неужели у Вас ноутбук ещё не сел?

– Бог даст, будет и фильм, - ровным голосом ответила монахиня.
– Всё в руках Божьих.

– Ты подготовила доклад?
– шепнул Артур Лизе.

– Да, только тр'yшу ужасно. Когда выйду к кафедре, не гляди на меня, пожалуйста: мне будет очень стыдно! Хорошо?

– Хорошо...

– Нет, нет! Пожалуйста, гляди! Иначе мне покажется, что тебе стыдно меня слушать...

Ровно к началу утренней сессии сестра Иулиания вошла в актовый зал, где уже собрались участники, молча, как и в прошлый день, установила ноутбук на стол и запустила на нём фильм о женщинах в православии, сама сев на задний ряд.

Добросовестно отработав всё время, на которое ему хватило оставшегося заряда аккумулятора, то есть около часу, ноутбук погас. Фильм оборвался на середине. Не говоря ни слова, честн'aя сестра взяла аппарат под мышку и вышла с ним из зала.

– Что же, расходимся до обеда?
– неуверенно предложил Максим.
– Или... докладчицу послушаем?

– Послушаем, послушаем!
– раздались голоса.
– Как же не послушать!

Лиза вышла к кафедре. В своём скромном, но надетом в первый раз за весь семинар светлом платье она особенно хороша была сегодня.

– Каково положение женщины в православии?
– начала девушка голосом, в котором слышалось явное волнение.
– Такое же, как и у меня здесь: как будто допущена, как будто даже допущена на равных, но когда нужно, ей быстро закроют рот и укажут на дверь. Простите меня за эту невольную грубость: я не счёты сводить вышла сюда, я действительно вижу проблему женщины в православии, вижу её своими двумя девичьими глазами. Какова, к примеру, позиция женщины внутри церкви? И особенно: кем ей позволено стать внутри клира? Монахиней или матушкой; пожалуй, ещё учительницей воскресной школы или клирошанкой. Вот и все духовные дороги, которые лежат перед ней, вот и все двери, которые перед ней 'широко' распахнуты. Святая Татьяна, как мы знаем из житий святых, выполняла дьяконское служение. Что-то есть странное в этом сообщении для нашего современного уха, правда? Ведь если святая делала что-то, что женщине в православии - в силу её 'греховности', скажем, - не положено делать, разве может она почитаться святой? И наоборот: если всё же она почитается святой, может быть, нет в дьяконском служении женщины чего-то преступного или богопротивного? Зачем тогда оно не разрешено? Я вижу, вижу ваши скептические улыбки и даже читаю ваши мысли. До чего дерзка эта юная пигалица!
– наверное, думаете вы. Дай ей палец, так она всю руку отхватит! Дай ей дьяконство, так она и священства попросит! Ей-то на что священство с её слабым умишком? На какой кусок распахнула она свой маленький клювик? Прошу вас: не смотрите вы на внешность юной пигалицы, которая вовсе не себе добивается лакомого кусочка, да и не его вовсе! Разве во мне дело, и разве вообще дело в том, что мы, женщины, что-то просим от церкви? Проси мы, желай мы немного пошире и помягче места внутри церкви для нас самих, это действительно было бы и дерзко, и дурно. Но, пожалуйста, не глядите нас как на просительниц: взгляните на нас как на тех, кто готов дарить. Чем мы можем оказаться полезными помимо существующего служения, разрешённого женщине? Не знаю, но знаю точно, что можем. В жизни Христа, столь святой, что и думать об этой святости нельзя без содрогания, тоже мы видим фигуры женщин. Даже блудницу не отверг Христос, и не отверг Он ту, кто умыла его ноги слезами пополам с драгоценным миром. На крестном пути именно женщина протянула Христу платок, чтобы обмакнуть от кровавого пота Его святое чело. Мы просим совсем немногого: позвольте нам тоже встать на обочине пути нашей церкви, чтобы протянуть Христу этот платок и затем сберечь Его драгоценный нерукотворный образ! Форм особого женского служения я не знаю и не могу предсказать. Но формы могут быть так многообразны, как многообразна христианская жизнь. А чем должна быть вся жизнь христианина от рождения до смерти, как не христианской жизнью? Есть, к примеру, нечто особенное, тайное во взрослении юной девушки, вот это предчувствие молодой радости и молодой любви, что нуждается в благословении, чтобы ему не превратиться в язычество, и разве плохо, если это будет женское благословение? Есть особая тайна, достойная освящения, в моменте, когда...

XXVI

На этих словах докладчицы случилось нечто конфузное и, по контрасту с возвышенным смыслом слов, пошлое, хотя само по себе и не такое ужасное.

Дверь актового зала приоткрылась сантиметров на тридцать, и внутрь зала просунулась голова молодой бабёнки с исключительно простыми, даже несколько карикатурными в своей грубости чертами, с выражением хамоватого любопытства на лице.

– Опаньки! Туточки они все, - произнесла голова.
– Куку, ёптыть. Сидите? Ну, сидите, сидите. Покедова!

Голова убралась, дверь закрылась.

Лиза, споткнувшись и изменившись в лице, попробовала, но не нашла в себе силы продолжать: таким холодным душем для неё, воспарившую с высотам женского служения, стала эта деревенская проза.

– Извините, - шепнула она и быстрыми шажками вернулась на своё место.

Впрочем, явление головы не одну её, а всех ошарашило. Наконец нашелся белорусский писатель, дав волю общему возмущению:

– Что это, что здесь вообще за бедлам творится?! Как можно работать и обсуждать судьбы всего русского православия в таких условиях?!

Сергей хоть слушал Лизу с немалым догматическим скепсисом, записывая себе в блокнот всякий пункт, по которому хотел возразить, но его, писателя, даже против его воли увлекла сама поэзия этого ширококрылого девичьего порыва - и вот некая кудлатая башка решает поставить в этой поэме такую жирную кляксу! Тут было чему негодовать!

Иудей поднялся с места:

– Позвольте мне, братья и сестры! Я схожу и выясню, в чём дело. Может быть, это просто наш повар, который уточняла наше количество таким вот несколько хамским образом...