Дело, конечно, было не в Распутине; удар был направлен на Императрицу. «Наихудшие инсинуации распространялись на ее (Императрицы) счет и встречали доверие даже в кругах, которые до того времени отбрасывали их с презрением… Не удовлетворялись нападками, направленными против частной жизни Императрицы, но ее открыто обвиняли в германофильстве и давали понять, что ее симпатии к Германии могли стать опасностью для страны. Слово „измена“ не было еще на устах, но намеки, полные недомолвок, показывали, что подозрение внедрилось уже в сознание многих. Я знал, что это было результатом немецких пропаганды и интриг… Берлинское правительство уже осенью 1915 года дало себе отчет, что оно никогда не справится с Россией, пока она объединена со своим Царем, и с того времени оно имело только одну мысль: вызвать революцию, которая привела бы к падению Николая II. В виду трудностей, которые оно встречало к нападкам непосредственно на Царя, немцы направили свои усилия против Императрицы, начав исподтишка против нее кампанию диффамации, очень искусно веденную, которая не замедлила принести свои плоды. Не отступали ни перед какой клеветой. Прибегнули к классическому приему, уже ведомому истории, который заключается в нападках, направленных на монарха в лице его супруги; действительно, легче повредить репутации женщины, в особенности если она иностранка. Понимая всю выгоду, которую можно было извлечь из того положения, что Императрица была немецкой принцессой, пытались ловкими провокациями создать о ней представление как об изменнице России. Это был лучший способ скомпрометировать ее в глазах нации. Это обвинение встретило благоприятный прием в некоторых русских кругах и обратилось в страшное орудие против династии» (С. 142–144) [429] .

Все приписывали Императрице огромное влияние на ее державного супруга. Если бы она стояла за сепаратный мир с целью спасти от окончательного разгрома свою прежнюю родину, то, конечно, употребила бы на это свое влияние. Государь до последнего дня своего царствования стоял за продолжение войны и даже уже в плену у большевиков в Тобольске говорил, что не отрекся бы от престола, если бы знал, что это может привести к окончанию нашей борьбы с немцами, и тогда в первый раз пожалел о своей жертве. Какой из этого следует сделать вывод? Или тот, что Государь вовсе не так уж был послушен воле своей жены, как это говорили, или что влияние Императрицы в данном случае не проявлялось в том смысле, которое ей приписывали. Трудно допустить, чтобы столь дружные супруги расходились в таком кардинальном вопросе. Из сопоставления всех приведенных фактов совершенно ясно, что Императрица никогда сторонницей сепаратного мира не была.

Что касается вожделений немцев узнавать через Распутина тайны нашей политики и военных планов, то, может быть, к этому и делались попытки. Допуская даже, что кое-что Распутин мог слышать (хотя что мог он секретного слышать из неподлежащего оглашению?), разбалтывать в пьяном виде, нельзя одного не признать, что это зло было неизмеримо меньшим, чем распространение в обществе слухов, что Распутин, близкий к Императрице человек — немецкий агент: вера в такую возможность революционировала страну, а революция в России была в то время единственной надеждой немцев.

«Я часто мечтал, — говорит Людендорф в своих „Воспоминаниях о войне“, — об осуществлении русской революции, которая должна была облегчить наше военное положение. Непрестанная химера! Ныне она совершилась неожиданно. Я почувствовал себя облегченным от громадной тягости!» (Жильяр. С. 157).

«Большая публика, — прибавляет от себя Жильяр, — не отдавая себе отчета, сделалась послушным агентом немецких интриг» (С. 159) [430] .

Русское общество того времени не сумело понять, что немецкая интрига, губившая репутацию Императрицы, вместе с нею губила и Россию.

Девятый вал накатывался на нашу Родину.

В начале 1917 года Палеолог отмечает в своем дневнике о доходящих до него слухах о брожении, начавшемся против Государя в среде Императорской Фамилии, ведущем к его низложению (Т. 111. С. 137, 138, 155).

И немудрено после этого, что когда посол представляется Государю 25 декабря / 7 января, он поражен «усталым видом Царя, его выражением сосредоточенным и удрученным», который все еще находит в себе силы сказать: «Я все еще упорно стою на том, чтобы продлить войну до победы, до победы решительной и окончательной!» (T. III. С. 148) [431] . И при этом Государь знал о всем, что около него творилось (Т. III. С. 162).

Помимо всех приведенных затруднений, положение Государя осложнялось, может быть, еще и образом действий английского посла. Как было указано в начале настоящего этюда, многие обвиняли Англию в том, что она вовлекла Россию в мировую войну. Это обвинение разрешалось лишь словами: «Cui prodest?» [432] Обвинения шли и дальше: большое число лиц утверждало и утверждает, что Англия способствовала нашей революции. Какие могли быть у нее к этому побуждения? В конце 1916 года военное положение России значительно улучшилось. Армия была снабжена снарядами в изобилии. Противник изнемогал. Даже без активных с нашей стороны выступлений война близилась к своему концу, и Россия должна была пожать плоды своих трехлетних жертв и усилий. Константинополь, дверь в Индию, был нам обещан. Приближалось ультимо [433] для оплаты по векселю. Платить по этому векселю было неприятно. Почему бы не поставить кредитора в такие условия, чтобы он оказался в невозможности предъявить свои законные требования? «Cui prodest?» На этот вопрос многие отвечали — Англии. Если действительно Англия делала такую политику, то вольным или невольным проводником ее являлся сэр Джордж Бьюкенен. Было уже указано, что воспоминания сэра Джорджа производят впечатление обратное, так как в них демонстрируются его живые симпатии к России, но, быть может, личные чувства Бьюкенена — одно, а порученная ему политика — другое.

По этому поводу около года тому назад между вдовой покойного Великого князя Павла Александровича, княгиней Палей и бывшим английским послом возгорелась на страницах «Revue de Paris» [434] острая полемика, в которой княгиня обвиняет сэра Джорджа в способствовании нашей революции, а он против этих обвинений защищается. В последних главах своих воспоминаний Бьюкенен тоже старается оправдать себя в взводимых на него обвинениях. Нельзя не признать, что его оправдания не слишком убедительны и скорее производят впечатление, что «qui s’excuse s’accuse» [435] , а сэр Джордж, пользуясь термином нашей старой юриспруденции, «остается в сильном подозрении».

Здесь не место заниматься этим вопросом, который завлек бы нас слишком далеко, отмечаем его потому, что образ действий Бьюкенена в рассматриваемом периоде внушал многим сомнение и поэтому, в конце концов, определял к нему и отношение Государя. К этому необходимо присовокупить, что, как это уже было отмечено выше, Государь вообще был хорошо осведомлен и кроме того обладал особою интуицией в том, как люди к нему относились.

12 января сэр Джордж был принят Государем.

«Во всех предшествующих случаях, — повествует посол, — Его Величество запросто принимал меня у себя в кабинете, просил садиться и, протягивая портсигар, предлагал закурить. Поэтому я был неприятно поражен, когда на этот раз меня ввели в приемную и я застал Его Величество ожидавшим меня, стоя посреди комнаты».