Система строя, на которую опирался Государь, — императорство, — его не защитит. С поколением изменников и малодушных — она рухнула раньше его решения.

Государь все время спокоен. Одному Богу известно, что стоит ему это спокойствие. Лишь 3 марта, привезенный обратно в Ставку, он проявляет волнение. Сдерживаясь, стараясь быть даже веселым, он вышел из поезда, бодро здороваясь с Великими князьями и генералитетом. Видели, как он вздрогнул, увидав шеренгу штаб-офицеров. Государь всех обходит, подавая руку. Но вот конец этой шеренге. Крупные слезы текли по его лицу, и закрыв лицо рукой, он быстро вошел в вагон.

Прощание со Ставкой и армией. Государь видимо сдерживает волнение. У иных офицеров — на глазах слезы.

Наступила еще и последняя минута. Где-то тут должны нахлынуть тени Сусанина, Бульбы, Минина, Гермогена, Кутузова, Суворова и тысяч былых верных. Здесь и гвардия, военное дворянство, народ.

Слезы офицеров — не сила. Здесь тысячи вооруженных. И ни одна рука не вцепилась в эфес, ни одного крика «не позволим», ни одна шашка не обнажилась, никто не кинулся вперед и в армии не нашлось никого, ни одной части, полка, корпуса, который в этот час ринулся бы, сломя голову, на выручку Царя, России.

Было мертвое молчание…

Все было невероятное, все хмурое, тоскливое, завороженное, безвольное.

Но во всем этом грустном и мрачном, сама собою, для истории начинает ярко светить вырастающая личность Государя Николая II.

Он прощается с офицерами, из которых иные падают в обморок, напряжение минуты достигает апогея.

Владеет собою Государь. О, как он может воспользоваться этой минутой!

Вот солдаты его приветствуют. Их много; люди затаили дыханье; лязгает оружие, армия еще вся цела; все связано традициями, дисциплиной, всей историей. Силища — страшная. Солдаты — народ. Каких тут нет губерний.

К ним, к народу его последние слова.

«Прощайте, братцы», — будят напряженную тишину трагические слова Царя.

«Братцы» — говорят у нас в народе не часто. Слово старинное, любимое, ласковое и призывное: «Помогай Бог, братцы», «здорово, братцы» и «спасите, братцы!» — зовет, просит подмоги у своих человек погибающий, в беде, в обиде, в страхе. Задолго до того Государь ошибся — сказав тверцам вместо «несбыточные» — «бессмысленные мечтания» [255] . Слова были пророческие.

Ошибись Государь теперь и скажи он — не «прощайте», а «спасите, братцы», — и быть может, этого слова было бы достаточно, чтобы повернуть ход истории.

Могла быть бойня, кровь, но всё могло бы кинуться его спасти, и кто знает, не стал ли бы наш Государь — кумиром армии, кумиром народа, став под его защиту, опять, по-старому кровно сроднившись с ним.

Кто знает? — Гадать не нужно.

Государь сказал великие незабвенные слова, сильнее всякого Манифеста. «Прощайте» — чудное слово нашего чудного языка. Он прощал. А «братцы» — прозвучало лаской к народу, который он так братски любил.

В этих словах сказался не пафос императорства, а смиренное народное самодержавие, православное, неизбывное, всепрощающее и свое, земляческое. Эти заветные слова внесутся в историю и когда-нибудь — и стариками, и молодыми поколениями нации — любовно поймутся и заставят дрогнуть сердца.

«Право на бесчестие» 1917 года будет же когда-нибудь со всех нас снято, и новые, подобные былым подвиги обелят и похоронят ненавистные события этих долгих лет и того страшного дня.

Государь остался один перед народом.

Так простился Государь с народом.

Так угодно было Богу.

Государь не изменил ни России, ни воинской чести. Он не призвал к защите себя, ни к бунту. Он не прорвал фронта, как советовал какой- то безумец, а повелел народу и армии продолжать до победы войну. Он остался один. Мы не знаем дум Царя. Знаем лишь его решения. Четки, величественно просты слова и мысли мученика. Не он отрекается, а от него и тысячелетней России отрекся народ. С нее, с России снимается венчавшая главу корона, опустились ее крест и знамя, сменяясь терновым венцом.

Прольется его кровь. Прольется кровь и невинных многих членов его семьи, и миллионов истерзанных, тоже невинных людей.

В актах Государя — глубокий смысл и огромная воля. Он один сознает, и будущее докажет, чем для России была Царская власть. Недаром, неся это бремя, он с 1905 года не отдает ее сущности. Он знает, что завтра без него начнется что-то совсем иное и страшное. Государь боится этого невыносимо страшного для Родины, но, сознав свое одиночество, иначе поступить не может: иначе будет хуже, и он отрекается, но сохраняет всецело не тронутой, ни в чем неизменной носимую его предками и им власть. Он так и не уступил народного самодержавия.