...Юля стояла по ту сторону забора в белом полупрозрачном сарафане, который хорошо отражал солнечный свет и потому, казалось, сам весь светился. Николай, удивляясь тому, что ясно видит девушку, хотел было спросить, зачем она вышла работать в сад в таком красивом платье, но промолчал. Не хотелось прерывать её живой, весёлый рассказ про отцовскую пасеку, про то, как Юля первый раз в жизни помогала качать мёд, как Алёшку пожалили пчёлы и он убежал в лес. Не хотелось мешать своим обычным голосом природе, которая сотнями и тысячами волшебных голосов - птиц, насекомых, лёгких ветерков, листьев деревьев и травинок - пела гармонию и великую силу жизни. Стараясь тихо и легко дышать, Николай слушал Юлю и всё, что её окружает, и думал о том, что небо, зелень, ласковый воздух, звуки, душевная теплота, идущая от девушки - всё это мимолётно и в то же время неизменно. Всё тысячи раз растворится, и снова бессчетное количество крупинок жизни и красоты соберётся в зелёное и голубое, снова будут песня, радующий глаза лохматый лес, лёгкое дыхание лета, покой, умиротворение и счастье красивого человека.

Николай смотрел с огорода вниз под гору, как смотрел он всегда, когда Юля что-нибудь рассказывала за забором. В эти минуты её наивное стрекотание сливалось для него со всеми чистыми звуками природы, глаза

будто впитывали огромное пространство у реки и за рекой, и Николай, благодаря девушке, чувствовал, что перестаёт быть физическим телом, весь превращается в зрение, слух, обоняние, в одно большое чувство, каким, наверное, становится каждый, когда приходит время раствориться в мире и из его малоподвижной части стать невесомым, универсальным облачком, которому доступно всё.

Они разговаривали и разговаривали. И всё о чём-то простом, обыденном. Солнце остановилось на месте, и день не кончался. Никто из посторонних не мешал беседе двух людей, которым было так легко друг с другом. Кажется, и сам забор, всегда разделявший их, куда-то исчез: Николай теперь хорошо видел свою собеседницу. Видел, но не смог бы ответить на вопрос, какая она, потому что не хотел рассматривать девушку, даже на секунду не пытался повернуть взгляд в её сторону. Ему было достаточно этого детского ещё голоса, соединяющего его с миром, в котором прежде не бывал, и белого, светящегося платья, которым осторожно игрался ребёнок-ветерок.

Устыдившись того, что она "такая болтушка", Юля попросила рассказать о себе, о своей работе, и Николай стал рассказывать. Он говорил и одновременно как бы со стороны слушал свою речь, делая забавное открытие, что подражает Юле, говорит очень просто, немного торопясь, подшучивая над собой, и перенимает от неё какую-то особую живость разговора, при которой слова становятся зелёными и мягкими, как листья, пахнут травой и дымом, как деревенский воздух, перелетают от человека к человеку подобно путешествующим по цветам пчёлкам.

... Автобус резко толкнуло, и Николай едва не проснулся. Картина сна однако изменилась: беседа оборвалась, а Юля вдруг спросила:

– А вы мне так и не ответили: разве бывают коровы в красных, белых и чёрных пятнах?

– Но ты же говорила, что у вашего нового бычка такая окраска, - ответил Николай.

– Да на нём ещё неясно... мама пока не хочет из сарая выпускать. Посмотреть бы на солнце...

Автобус остановился, и Николай открыл глаза. С раздражением глядя на долгую посадку пассажиров-транзитников, он ещё надеялся, что когда они

все тронутся, то на ходу он опять уснёт и чудесные грёзы вернутся. Ему казалось, что он обязательно должен как-то ответить на Юлин вопрос, тем более она спрашивала об этом во второй раз.

Настоящий сон больше не пришёл, но его сменили какие-то мечтания, в которых Николай мало выдумывал, отчасти сохраняя то состояние несвободного действующего лица, которое бывает в сновидениях. Теперь Юля молчала, то ли ожидая его слов, то ли любуясь долиной реки. Там сейчас садилось солнце, щедро размалёвывая горизонт множеством оттенков густого огненно-красного. Как природа играет осенью, на закате своей силы, отчаянно рядясь в яркое и пёстрое, так и день, уступая место мраку, выбрасывал без остатка всё, что сохранилось к вечерней заре. Николай силился сохранить в глазах эту яркую картину, общую для него и Юли, но ухабы, на которых дёргало автобус, громкие разговоры попутчиков стремительно разрушали состояние мечты и мешали сосредоточиться для последнего ответа.

Наконец, Николай перестал сопротивляться, позволил грубостям жизни разметать цветной туман мечтаний, а, когда через несколько минут почувствовал, что снова может задуматься, предался воспоминаниям. Дорога в город была дальней, и он успел подробно пересмотреть в памяти всё, что произошло с ним за последние две недели. Приезд в деревню, где ему по знакомству сняли комнату. Настрой на работу через своеобразный режим дня, который установился сам собой и в котором большую часть времени занимали безделье, прогулки по окрестностям и купание, а работа шла только по вдохновению и желанию. Удивительно, что он каждый день делал всё больше и больше и потому как никогда был доволен собой. Случайное знакомство с соседской девчонкой не то, чтоб всё перевернуло, но подняло занятие Николая на какую-то необычную высоту. Этот простодушный ребёнок сразу заразил его состоянием восторженности и абсолютного счастья, и впервые в жизни Николай писал картину не представляя детали и цвета, а словно ощущая внутренний дух всех элементов пейзажа. Он сразу понял, что уловил ту великую простоту, про которую говорят, что она сродни гениальности, и всеми силами старался поддерживать своё уникальное состояние. Он не видел лица девушки и не стремился его видеть, шутливо убедив себя, что смертный не может узреть ангела, ведь просто чувствовать его присутствие - уже великая удача.

Незаконченная картина осталась в той комнате, где он жил. Уезжая, он завесил её каким-то стареньким полотенцем. Картина должна была называться "Гармония".