Колина опять пропустили. Повезло Кэйталин. Рыцарь в юбке неожиданно бойка.

– Будь Гарай женщиной, я спросила бы, где находился её защитник, хранитель, страж? Но он мужчина и потому вопрос поставлю иначе. Почему он позволил себя убить?

Наверное, забыли поинтересоваться и учесть его мнение?
– мог бы ответить ей Колин. Но рассуждение эсм воспринималось заверением, она бы не допустила подобной развязки.
– Неужто в Анхальт собралась, Кукушонок?
– унгрийцу занятно, угадал ли? И с Анхальтом и с прозвищем. Что-то подсказывало, угадал.

– Искусство фехтования подразумевает наличие сильного и слабого противника. С учетом численного перевеса нападавших, у Гарая отсутствовали возможности уцелеть, - вступился Лоу. Не из жалости к убитому, но оградить сильный пол в обозначившихся обвинениях в никчемности. Из-за одного достанется всем.

– О чем вы так усиленно размышляете?
– добрались до Колина, быстрее, чем он надеялся.

– О не прямой выгоде....

– Косвенной, - поправил довольный Лоу.

– Косвенной.

– Пообщайтесь с мэтром Жюдо, - последовало пожелание от Гаус.
– Он лучший столичный фехтмейстер. Держит школу на Слонах. Покажитесь ему способным, возьмет вас учить уму разуму.

О наличие средств оплатить уроки и обязательной протекции при обращении скромно умолчали. Вещи очевидные и не обсуждаемые. Неприлично.

– Приму к сведенью, - одобрил совет Колин и вовремя перехватил кислые переглядки камер-юнгфер с камер-медхин. Негоже разочаровывать родственницу гранды.
– Лишь дополню список нотарием и цирюльником.

– Вам есть что завещать?

– Сапоги. Им не более года. И надежды на лучшую участь, их будущему владельцу.

– Вы не высокого мнения о Серебряном Дворе, - схватывая все налету, Лисэль расслышала в неуклюжей шутке замаскированный упрек.

Не укрылось от нее, может потому что плохо упрятано, новик торопится и тяготится присутствием в обществе. Тяготится ли самим обществом, она узнает в самое ближайшее время. В более располагающей к откровенностям обстановке.

– А цирюльник?
– прозвучал неуверенный и чистый голос фрей.

Прямо, вот, так?
– не ожидал Колин, а в соответствии с реакцией, никто за столом не ожидал, участия Арлем в непритязательном разговоре. В границах ли отпала надобность, время ли публично препарировать несовершенство пришло, занятно не только ему.

– Вам будет приятней читать надо мной молитвы.

– А причем тут молитва и выбритый подбородок?
– сплоховала сообразить, неискушенная в пикировках, Арлем.

– Поцеловать. Нет ничего хуже не выбритых скул и подбородка!
– насмехалась довольная Лисэль, наблюдая заалевшую исповедницу, по долгу и обязанностям, посвященную в недоступное остальным. Натрут ляжки, что новое седло с непривычки к верховой езде - сакральный секрет дворцовых затейниц.

– Оставим мертвых острым и ржавым ножам*, - пресекла Сатеник кощунственного (как она заблуждалась!) веселье. Непонимание его и есть причина вмешательства.

Наша гранда, способна удивит, - похвалил унгриец еретический перл обычно неразговорчивой и неприветливой хозяйки застолья.

Переждали возню слуг. Колину налили золотистого вспененного отвара. Выставили сладости. Тянуться за эклерами далеко. Не накалывать же их на припрятанную альбацету. Тем паче, носить оружие при дворе ему строжайше запрещено.

Делая маленькие глоточки, новик поражался, тепленькая жижечка оставляла легкое послевкусие еще более мерзкое, чем слабенький аромат листвы. То еще удовольствие! Давиться настоем пареной соломы? Одно хорошо, пока пьют, не побеспокоят. Передышка ему нужна, достаточно поглядеть на Сатеник. Гранда в дурном расположении. Он ли тому единственная причина? Если да, можно, лишь сожалеть об избранности бесить хозяйку Серебряного Двора. Если нет, то почему бы этим не воспользоваться, выставив громоотводом кого-то другого.

Колин отвлекся от мыслей не пропустить обсуждение поэтической новинки будоражившей столицу.

В её объятьях век земной

Похож на зимний день,

Где жизни нет, где свет дневной

Сокрыла ночи тень....

После пафосной декламации стиха, он стоически перенес последовавшее препарирование строф на бусины слов. Странный способ выискивать истоки вдохновения, обращаясь не к образу как первопричине написания, а к ладной рифме, подобно гермафродиту саму себя порождающей.