— Да, довольно много. Но с хазретом происходит что-то уж совсем непонятное.

— Что именно?

— То ли память здорово изменяет ему, то ли это какая-то очередная хитрость… Короче говоря, он всё перевирает, всё ставит с ног на голову, все события своей жизни, о которых известно многим учёным, занимающимся историей, в том числе и современной. Начать с того, что он приписывает рождение Джехангира не первой своей жене, не Айгюль Гюзель, а сестре Хуссейна, Улджай Туркан-ага.

— Что ж, это понятно. Кто такая Айгюль Гюзель? Безродная самаркандка. А Улджай как-никак из хорошей семьи, — дёрнула плечиком Истадой.

— Это-то так, но ведь хазрет любил Айгюль Гюзель. Он сам сколько раз признавался мне, что все его жёны, вместе взятые, — ничто по сравнению с нею. И она не знала его калекой. Но это только одна из странных и непонятных ошибок, коими хазрет напичкивает нашу «Тамерлан-намэ». Это напоминает мне то, как он обычно вёл себя на войне, когда он со своими туменами совершал немыслимые манёвры и объявлялся там, где его меньше всего ожидали. Я понимаю некоторые детали, например, то ханжество, с которым хазрет возмущается тем, как Хуссейн безо всякой причины казнил трёх бадахшанских эмиров, а про свои преступления не говорит ни словечка…

— Тс-с-с! — испугалась Истадой. — Ты что так разошёлся! Не ровен час нас кто-нибудь услышит. Ах, Искендер-джан, не сносить тебе головы за свой язык!

— …Ни словечка, — продолжал Искендер шёпотом. — Это понятно — вполне естественное стремление оставить по себе только хорошую память, присущее каждому человеку. Но к чему эта дурацкая игра с датами? Он требует, чтобы я написал, будто когда убили Казгана, самому хазрету было двадцать семь лет, хотя, спроси любого летописца, всяк скажет, что Тамерлан тогда едва перешёл рубеж двадцатилетнего возраста. И так во всём. Представляю, как будут потом пыхтеть историки, сличая истинные данные с нашей «Тамерлан-намэ», которую хазрет хочет представить как книгу собственного сочинения.

— Но ведь она и есть книга его собственного сочинения. Ты просто придаёшь ей литературный вид.

— Иногда его охватывает вдохновение, он начинает диктовать, да так, что мне потом уже и не нужно переписывать. Думаю, если бы хазрет чаще упражнялся в сочинительстве, из него вышел бы недурной литератор.

— Ты, кажется, хотел повидать нашего Малика. Уже забыл о нём?

— Правда! Правда! Сегодня я хочу забыть о хазрете!

Он только что опорожнил полную пиалу красного грузинского вина, чуть-чуть сладкого, обладающего неповторимым ароматом, и теперь пребывал в несколько загадочном расположении духа. Дойдя до входной двери летнего дворца Баги-Дилгуш [101] , вдруг приказал слугам, четверым огромным суданским неграм, остановиться и усадить его здесь, у входа, прямо перед фонтаном. Ему быстро постелили ковёр, накрыли его шёлковой подстилкой и, сняв с носилок, расположили здесь, словно старинную статую, подсунув под правую руку круглую бархатную подушку. Тамерлан задумался, глядя на струю воды, упруго устремляющуюся высоко вверх из середины фонтана. Водяная рябь вовсю развлекалась сама с собою, подпрыгивая и хватая на лету солнечные блики, перебрасывая их с одной крошечной волны на другую.

— Вы просили красное ферганское яблочко, хазрет, — обратился к нему векиль дворца Баги-Дилгуш Муса-Ерендек.

Тамерлан медленно отвёл свой зачарованный взгляд от игры воды и посмотрел на векиля. Тот держал перед собой огромное блюдо, на котором возвышалась гора великолепных ярко-красных плодов.

— Я просил яблоко, а не Гиндукуш яблок, — промолвил великий эмир. — А ну-ка бросьте-ка их в фонтан!

— Все?

— Разумеется.

Векиль немного поразмыслил, не кроется ли здесь какое-нибудь иносказание и не полетит ли потом его голова в этот фонтан вслед за яблоками, и, решив — будь что будет! — опрокинул поднос в воду фонтана.

Тамерлан молча любовался, как налитые красные плоды плавают среди водяной ряби и сверкающих солнечных бликов.

— О Аллах! — вздохнул он наконец. — Как прекрасен твой мир!

Появился Борондой Мирза [102] .

— Хазрет, — обратился он к Тамерлану, — послы короля Энрике прибыли.

— Пусть идут сюда. Я приму их здесь. Здесь хорошо. Мне кажется, сам Аллах полощет пальцы в этом фонтане.

— Слушаюсь и повинуюсь, хазрет.

По обычаю, сначала явились не сами послы, а привезённые ими подарки. Если бы великий эмир остался ими недоволен, он велел бы гнать послов в шею. Ему были представлены три огромных сундука великолепной резной работы, украшенные инкрустациями и эмалью.

Первый сундук оказался доверху набит золотыми и серебряными кубками такой прекрасной работы и столь разнообразными, что присутствующие зацокали языками. Были здесь кубки в виде ананасов и раскрывающихся лилий, раззявивших пасть китов и лопнувших на две половинки арбузов, вместо ножек у некоторых были атланты, несущие саму чашу кубка на плечах, а один кубок вообще представлял собой сложное строение — подставка его была выполнена в виде широкой и плоской черепахи, на ней передними ногами стоял конь, у которого вместо задних ног и крупа извивался кольчатый змеиный хвост, на коне сидел могучий бородач, поднявший вверх руки и несущий в них огромный сахарно-белый наутилус, обрамленный тонкими золотыми узорами, и в довершение всего по закручивающейся поверхности наутилуса скакал лихой наездник с копьём в руке.