Ли Гаоци, смертельно побледнев, задрожал нижней губой и мгновенно остудил свой пыл. Голова его поникла, он слепо смотрел прямо перед собой, и в мозгу его шевелилась одна-единственная мысль: «Ничего не понимаю! Или я сошёл с ума, или сошёл с ума этот зарвавшийся князёк».

Тем временем начинался пир. Бесчисленные слуги тащили на больших выделанных и позолоченных кожах жареные, варёные, копчёные, солёные и вяленые яства — баранину и конину, приготовленную самыми разнообразными способами. Кравчие, одетые в кожаные передники и нарукавники, тотчас разделывали мясо, почки, головы и внутренности большими, остро отточенными ножами, клали их на золотые и серебряные блюда, которые слуги быстро разносили гостям. Вскоре на дастархане стало тесно от блюд, но искушённые в этом деле слуги находили всё же, куда поставить ещё миски с соусами, куда положить тонкие, вчетверо сложенные лепёшки, куда втиснуть кувшин с подслащённым кумысом или свежим виноградным соком. Вина в этот день по приказу Тамерлана не подавали.

После того как великий эмир проучил чванливого китайского посла, настроение у него стало отменное. Он с аппетитом обедал, чего нельзя сказать о Ли Гаоци, который еле притрагивался к блюдам, а сидящий подле него дон Гомес испытывал сильное неудовольствие по поводу едкого запаха пота, исходившего от китайца, — Ли Гаоци потел от навалившегося страха.

Когда началась смена блюд и слуги принялись подавать плов, манты, бешбармак и лагман, Тамерлан, опуская щепоть в миску с золотисто-зелёным, приготовленным по-вавилонски пловом, объявил:

— Когда я навещу моего недруга, хана Тангуса, а потом моего сына, эмира Энрике, я повторю то, что проделал сегодня за этим дастарханом, а именно — пересажу франков и китайцев.

— Интересно узнать, как ты собираешься это сделать, хазрет? — спросил Ахмад Кермани.

— Проще простого, — отвечал Тамерлан. — Поскольку они уже будут мои подданные и станут слушаться всех моих приказов, я повелю китайцам переселиться на остров франков, а франкам — в Китай. Только представь себе эту картину: из Китая движется нескончаемый поток китайцев, а навстречу им длинная вереница франков.

— Да, но ведь китайцев, говорят, очень много, гораздо больше, чем франков, — заметил мавлоно Абдулла Лисон. — Вряд ли они поместятся во владениях эмира Энрике.

— Поместятся, — уверенно сказал Тамерлан. — Ведь я же перебью половину.

Когда стали подавать дыни, орехи, виноград, изюм, персики и другие фрукты и сладости, великий эмир позвал к себе минбаши Джильберге и сказал ему:

— Сейчас ты повезёшь китайцев назад в Баги-Чинаран, и пусть им закатят самый лучший пир, а когда они хорошенечко опьянеют, пусть добавят им в пойло какого-нибудь зелья, чтобы они уснули. А завтра они должны проснуться в зиндане. Все кроме Ли Гаоци. Этого надутого индюка запереть где-нибудь в Баги-Чинаране и держать под замком. Я ещё не придумал, как с ним поступить. Ничего не прибирать в Баги-Чинаране до моего приезда. Я намерен прибыть туда завтра после зухра [107] , хочу поглядеть, во что могут превратить место попойки четыреста пьяных китаёзов.

Сразу после заката солнца, совершив вечерний намаз, великий эмир улёгся в одной из комнат летнего дворца Баги-Дилгуш. Один из кубков, подаренных сегодня испанскими послами, наполненный вином, стоял на золотом столике у изголовья кровати. За другим столиком, гораздо более широком, сидел мирза Искендер, готовый снова записывать автобиографию Тамерлана.

— Завтра они проснутся в зиндане, — мечтательно произнёс Тамерлан. — Представляю, как искривятся их наглые китайские морды! Тебе приходилось когда-нибудь сидеть в зиндане, Искендер?

— Аллах миловал, — отвечал мирза. — Я знаю, что великий хазрет испытал эти муки и унижения.

— Да, я знаю, что это такое, — вздохнул Тамерлан и сладко потянулся. Приятно вспоминать о мученьях, когда сидишь или лежишь в тепле, сытый и довольный. — Это было в стране туркмен много лет тому назад. Мы, кажется, как раз остановились на том, как я странствовал в тех краях?

— Именно так, хазрет, — отвечал Искендер. — Вот последние слова наших записей: «Через несколько переходов мы достигли страны туркмен».

— Да, как раз тогда-то я и попал в зиндан. Дело было так. Мы пришли в одно уединённое место, и там нас со всех сторон окружили туркмены. Они почему-то приняли нас за воров и напали на нас. Со всех сторон мы были окружены сильнейшим неприятелем, численно намного нас превосходившим. Женщин, которые были с нами, пришлось поставить позади себя и защищать силою оружия. Но в первый раз счастье улыбнулось нам. Нежданно-негаданно среди этих грязных туркмен оказался сеид Мухаммед-Ходжа. Мы с ним одно время вместе воспитывались, и в юности он недолго служил у меня. Там бы нам и каюк, если бы не он. Мухаммед-Ходжа вдруг узнал меня и приказал туркменам отпустить… Нет, не так, напиши лучше: «Мухаммед-Ходжа избавил нас от неминуемой гибели; он сразу узнал меня, бросился к моим ногам…» Да, именно так! «…и молил простить своих неразумных сородичей за то оскорбление, которое они причинили нам. Ведь они не знали, что перед ними сам великий правитель Мавераннахра, знаменитый Тамерлан. Туркмены постарались загладить свою невольную вину, они угощали нас в течение трёх дней, да потом ещё дали нам на дорогу много съестных припасов, снарядили для нас десяток провожатых, и мы двинулись дальше». Написал?

— Не столь быстро, хазрет, я не успеваю. Так, готово.

— Пиши дальше. Дня через три мы добрались до какой-то более-менее благоустроенной местности. Кажется, Махмудия или Махмудина. Здесь мы остановились на несколько дней, поскольку рассчитывали, что отставшие догонят нас тут. А в это время какая-то сволочь оповестила туркменского эмира Али-бека Джаны-Курбаны, будто я явился в землю туркмен и остановился в местности Махмудия, имея враждебные намерения. По его распоряжению ночью огромный отряд туркмен подло напал на нас, нас всех перевязали и в таком виде доставили к Али-беку Джаны-Курбаны. Али-бек посмотрел на нас, ничего не спросил и говорит: «По их рожам видно, что они отпетые разбойники»… Нет, Искендер, ты эти его слова не пиши. Короче, ни о чём не спрашивая, приказал он всех нас бросить в сырой зиндан, кишащий клопами и мокрыми гадами. Мы с женой моей, Улджай, сестрой Хуссейна, провели в том зиндане пятьдесят долгих мучительных дней.