— Аллах с ними! Поцелуй же меня, Тукель! Смотри, какая там мягкая и сухая трава, прямо-таки постелька!

— Джильберге… Джильберге… — застонала Тукель, поддаваясь наконец ласкам любовника. — Любимый мой Джильберге, мой мерзавец!..

Шильтбергер повалил кичик-ханым в мягкую и сухую траву под чинарой, привычными движениями стал раздевать её. Отдаваясь ему, Тукель потеряла голову, но ещё до того, как всё было кончено, весёлые мысли о Зумрад и Мухаммеде заскакали в её мозгу.

— Обещай, что ты ничего никому не расскажешь! — сказала она немцу, винные испарения которого уже были ей милы, потому что он сделал ей хорошо.

— У-у, мы-мы-мы! — отвечал он сквозь туман наслаждения.

— Обещай, что не скажешь никому про Зумрад и Мухаммеда.

— Обещаю-обещаю!..

— Клянись Аллахом!

— Аллахом.

— Клянёшься?

— Да клянусь, клянусь!

Наконец, отстонав и откинувшись в сторону, он, лёжа на спине и сладко потягиваясь, спросил:

— А почему никому не говорить?

— Да ты что! С неё же кожу сдерут!

— За что?

— Как за что! За измену, конечно!

— А-а-а! Теперь только до меня дошло. Это же та, которая у вас там самая новенькая.

— У вас там! — фыркнула Тукель. — Именно что у нас там. Молодец Зумрад! Представь себе, когда её приводят к господину, она так ревёт, что он только жалеет её и никак не трогает. А тут — на тебе! А Мухаммед-то хорош! Не знаю, правда, чего он в ней нашёл. С таким бы и я не прочь при луне…

— Чего-чего?!

— А что, ведь он редкостный красавец.

— А я?

— Ты — безумно мил. Успокойся, ихлибидихь, либидихь. Я тебя ни на кого пока что не променяю.

— Скажи, Тукель, а что с тобой делает хазрет, когда тебя к нему вызывают?

— Ну как что? Разговаривает, советуется. Беседует, короче.

— Прямо уж только беседует да советуется? Ни за что не поверю. Расскажи честно, меня жуткое любопытство одолевает.

— И ты что же, не ревнуешь нисколько?

— Ну, ревную, конечно, но всё же ужасно интересно.

— Ничего интересного. Он заставляет меня раздеваться перед ним… Ну, вилять по-всякому…

— Вилять? Ха-ха-ха!

— Смешно ему! А мне вот нисколечки не смешно. Пакость какая-то. Вспоминать противно. Да ну тебя! Не буду больше рассказывать. Да ты и ничуть не ревнуешь меня.

— Ревную. Страшно ревную. Хорошо бы сейчас винца выпить. Ведь ты тоже любишь винцо, а, Тукель?

— Люблю, но не тогда, когда люблю, — улыбнулась кичик-ханым, восторгаясь собственным каламбуром. — Ты что же, теперь только о вине думаешь? Хорош же у меня любовничек! Нечего сказать!

— Иди ко мне, Тукель, иди! Я уже опять полон желания.

Она, дрожа от новой волны сладострастия, потянулась к нему, но, бросив случайный взгляд на Яшмовый мосток, мгновенно оцепенела от ужаса.

— Что с тобой? — удивился немец.

Тукель молча, схватившись левой рукой за горло, правой указывала на мостик, где стоял бледный, мерцающий, как отблеск луны, призрак. Точно так же, как Тукель, он держал себя за горло, и капли крови стекали из-под его руки, окрашивая лунно-белые одежды.

— Аллах акбар! — прошептал Шильтбергер, недоумевая, кто бы это мог быть. Не шейх же Билаль ад-Дин, в самом деле!

Преодолев оцепенение, кичик-ханым вскочила и бросилась наутёк. Отбежав на порядочное расстояние, она только тут сообразила, что, мягко говоря, не одета. Если бы кто-нибудь увидел её сейчас, это был бы позор на весь исламский мир. Шильтбергер догнал её и протянул ей одежды. Он смеялся.

— Ничего смешного, — клацая зубами от страха, промолвила Тукель. — Ты видел лунного шейха?

— Видел.

— Так чего же смеёшься?

— Скорее всего, Тамерлан заставил кого-нибудь из своих слуг наряжаться призраком, натираться фосфором и приходить на Жемчужное озерцо пугать любовников, таких, как мы. Это вполне в духе нашего весельчака хазрета.

— Не Жемчужное, а Янтарное. Но это всё равно. Думаешь, это ряженый призрак?

— Видал я в своей жизни несколько призраков, но все они на поверку оказывались шалунами, замыслившими попугать дурачков.

— Но он был такой страшный, — всё ещё не в силах до конца преодолеть испуг, сказала Тукель.

— Призрак и должен быть страшным, — пожал плечами минбаши Джильберге. — Хочешь, вернёмся туда, и я надаю ему подзатыльников?

— Нет уж, давай лучше отправимся восвояси отсюда да разойдёмся на сегодня. Ты, кстати, хотел ещё винца попить.

— Нет, я всё же пойду проучу этого шута горохового!

— Ну да, а мне что, прикажешь в одиночестве возвращаться? Я не пойду одна, мне страшно.