Зеркальщика потом всё же пришлось тайком прикончить, чтобы он никому не разгласил этого анекдота, и Тамерлану было ужасно жаль его — бессердечный завоеватель, способный умертвить сразу несколько тысяч, десятки тысяч людей, он всегда переживал, если приходилось убить хорошего архитектора или учёного, не желающего повиноваться или по какой-то иной причине вынужденного покинуть сей мир. Тамерлан ценил превосходных мастеров своего дела, будь то поэт или ремесленник.

Жалость к давным-давно погубленному зеркальщику настолько захлестнула старика, что Тамерлан почувствовал, как горячие слёзы потекли по щекам. Это тоже бывало с ним только с похмелья.

Тут вошла биби-ханым. На ней было синее шёлковое платье, расшитое золотыми птицами, шею и грудь покрывали тяжёлые ожерелья, в которые помимо всего прочего вплетены были перстни с драгоценными каменьями и магическими символами, в разное время захваченные Тамерланом у разных владык — туранских эмиров и индийских раджей, монгольских ханов и князей Турции и Ирана — богатая коллекция, которую биби-ханым предпочитала носить на себе.

Увидев жену, Тамерлан быстро вытер слёзы и протянул навстречу Сарай-Мульк левую руку. Когда Сарай-Мульк подошла, он усадил её рядом, обнял, ласково разглядывая её не избежавшее морщин лицо.

— Что заставило прекраснейшую из женщин искать со мной встречи в столь ранний час? — спросил он.

— Я намерена объявить моему повелителю, что собираюсь навсегда покинуть Самарканд, где меня беспрестанно обижают и оскорбляют, — отвечала Сарай-Мульк. Это была обычная формула для начала подобных разговоров, и Тамерлан не удивился, хотя, несмотря на привычку, сердце в груди его всё равно ёкнуло.

— Вот как? — сказал великий эмир. — Кто же обидел мою горлинку?

— Вы, хазрет.

— Я? Чем же я мог обидеть мою Сарай-Мульк?

— Своей нелюбовью. Своим невниманием. Своими грубостями.

— Когда и где я проявил нелюбовь, невнимание и грубость?

— А разве хазрет не помнит, что было вчера?

— А что было вчера? По-моему, дастархан удался на славу.

— Ну, конечно! Конечно, хазрет ничего не помнит, поскольку был пьян.

— Я был пьян, но помню почти всё.

— В том-то и дело, что «почти».

Беседа началась и продолжалась в таком же духе. Попивая бузу, Тамерлан терпеливо уверял свою старшую жену, что любит её, что готов исправить все свои ошибки, искупить невнимание или грубое слово. Сарай-Мульк так же терпеливо выдерживала положенную дистанцию, во время которой следовало продолжать сетовать и уверять мужа, что он её не любит и она должна навсегда покинуть Самарканд. Она знала, что нельзя переводить разговор во вторую стадию до тех пор, пока Тамерлан не начнёт сердиться, пока он не будет готов чем угодно, ценой смерти, даже ценой смерти своих обожаемых внуков, загладить свои грехи. Тогда, как только он начнёт по-настоящему вздыхать и злиться, она потихонечку перейдёт к своим требованиям, которых накопилось порядочное количество, и главное — нужны, необходимы как можно скорее огромные средства для ремонта гигантского мавзолея, будущей усыпальницы биби-ханым. Нелегко будет уломать Тамерлана, ведь сейчас он вовсю занят строительством собственного мавзолея. И всё-таки надо было заставить его, иначе он умрёт, и никому уже не будет дела до того, что мавзолей биби-ханым разрушается не по дням, а по часам.

Наконец через полчаса после прихода Сарай-Мульк разговор подошёл к этой теме.

— Я тогда ещё, пять лет назад, говорил, что не нужно строить такой колосс, — запыхтел Тамерлан. — Я так и знал, что он начнёт разваливаться сразу же, как только его построят.

— Всему виной землетрясение, а не размеры здания, — сердито возразила Сарай-Мульк.

— Нет, — сказал Тамерлан, — если в слона легко попасть из лука, тому виной не стрела, а именно размеры слона. Почему я, завоевавший почти весь мир, строю себе мавзолей довольно скромных размеров? Не потому, что я настолько уж скромнее моей наисладчайшей Сарай-Мульк. А потому, что мой мавзолей будет стоять вечно, а мавзолей мудрейшей Сарай-Мульк треснул и посыпался при легчайшем подземном толчке. Из всех гигантских сооружений, которые когда-либо возводились великими владыками мира, только пирамиды Мисра стоят неколебимо, все остальные рухнули и исчезли, оставив после себя либо груду развалин, либо облако пыли.

— Так, значит, хазрет не выделит средств для восстановления моего мавзолея?

— Нет. Это было бы безрассудно.

— Зачем же тогда он так долго возражал мне и пытался на словах доказать свою любовь?

— Потому что я люблю мою Сарай-Мульк.

— Довольно лжи!

— Люблю. И в доказательство готов выделить сколько угодно денег из казны, если моя наиразумнейшая жена согласится строить себе маленький мавзолей неподалёку от моего, который строится возле мавзолея Рухабад на берегу Ханского пруда.

— Хазрет хочет, чтобы надо мной смеялись? Построила себе большую усыпальницу, она развалилась, и я — под бочок к мужу, да?

— А что тут плохого или достойного осмеяния?

— Просто хазрет не любит меня. Конечно, у него когда-то были любимые жёны, Айгюль Гюзель и Улджай Туркан-ага. Их он любил.

— Сейчас я начну сердиться!

— Все знают, что сердиться великий Тамерлан умеет.

— Да, и рассержусь! Глупо вкладывать немыслимые деньги в тщетные попытки предотвратить развал мавзолея. Если вино перебродило, из него уже не получится нового вина. Если мясо подгорело, никакого удовольствия есть его. Если здание разваливается на глазах, лучше построить новое.

— Всё понятно. На безумные дастарханы можно тратить немыслимые деньги, а на…

— Вот сейчас уж я точно рассержусь!

Сарай-Мульк тяжело вздохнула, поднялась и направилась к двери.

— О Аллах! — простонал Тамерлан. — Ну, хорошо, хорошо! Я выполню твою просьбу, но повторяю: это неумно. Во-первых, мавзолей всё равно рано или поздно рухнет и ты сумеешь лишь отсрочить его гибель. Во-вторых, смешно, что твоя гробница будет на одной окраине Самарканда, а моя — на другой. А в-третьих, зимою я намерен выступать в новый поход и деньги мне будут нужны для его снаряжения. Но всё равно, раз уж ты так хочешь, — сколько нужно?