— Ты сказал почти всё, но не сказал почти ничего. Зачем Кейхосроу, зная мой характер, послал ко мне такого болтуна? Или в Хуталляне не умеют говорить по-другому?

— В Хуталляне умеют говорить по-всякому, непревзойдённый среди великолепных, но понимают лучше тогда, когда говорят именно так, как говорю я.

— Сказано, и ты не можешь не знать этого: не устоит тот город, где, чтобы выразить простую мысль, говорят сложные слова.

— Воистину сказано, — низко-низко, почтительно-уничижительно поклонился посланец.

— Итак, Кейхосроу собирается напасть на Хуссейна и предупреждает меня, чтобы я не приходил к нему на помощь.

Хуталлянец отчаянно затряс щеками, и чалма его съехала на правое ухо.

— О нет, величайший, нет! Ты меня неправильно понял. Видишь, что получается, когда сложные мысли превращаешь в простые слова?

Тимур взмахнул здоровой рукой:

— Сын шайтана! Говори мне прямо, что задумал Кейхосроу, чего он от меня хочет! Что собирается мне сообщить? Говори, или я заставлю моих стражников снять с тебя халат и велю не останавливаться на десятом ударе!

Мутаваси Ариф испуганно прищурил свой единственный глаз и произнёс тихо, с неожиданным для себя выражением:

— Не верь Хуссейну.

— Почему?

Купец вернулся к своему обычному языку:

— Потому что, когда ты открываешь ему объятия пригязни, он готовит для тебя объятия смерти.

Тимур откинулся на подушки, пососал мундштук кальяна, раздувая крылья своего широкого носа.

— Вот ты сейчас говорил, что пославший тебя велик и умён.

— Если ты так понял мои речи, то я рад.

— Но если он умён, то почему он рассчитывал, что я поверю словам какого-то одноглазого проходимца и ради них нарушу оскорбительными подозрениями свою братскую дружбу с эмиром Хуссейном?

Проходимец молчал, глядя в пол, у него появилось чувство, что зря он добивался и добился встречи с Тимуром, разумнее было бы оставаться в затхлой тишине каменного мешка в зиндане.

— Кейхосроу ненавидит Хуссейна и хочет ему отомстить за смерть брата, и он знает, что я это знаю. Зачем он присылает тебя? Мне слишком понятно, для чего ему нужно оговорить в моих глазах Хуссейна!

Молчал проходимец, молчал, ибо был согласен со словами, выходящими из уст колченогого эмира.

— Посылая тебя, он должен был отправить с тобой доказательства того, что Хуссейн против меня что-то замышляет.

Не поднимая головы, Мутаваси произнёс:

— Мой господин сказал, что главные доказательства ты отыщешь в своём сердце.

— В своём сердце?

— Да, он сказал, что проницательный Тимур ещё и до моего появления в его дворце знал, что эмир Хуссейн должен против него что-то замышлять.

Тимур снова потянулся губами к мундштуку, но раздумал. Слова этого одноглазого ничтожества блеснули вдруг искоркой какого-то смысла.

— В сердце, в своём сердце...

— Да, так именно он и сказал.

— Ну, хорошо, я покопаюсь в нем, — Тимур положил ладонь, обременённую чётками, на левую часть груди, — и добуду главные доказательства. Но, как я понял, есть и ещё какие-то, более мелкие, менее важные?

— Они в Хуталляне, у моего загадочного, подобно лунному диску, господина.

— Почему же ты не привёз их сюда?

— Не все планы хуталлянского властителя известны мне. Быть может, некие люди уже везут их сюда.

— Хорошо, я подожду. А ты...

Посланец Кейхосроу отправился в зиндан и, надо сказать, был несказанно рад хотя бы тому, что отправился не на виселицу.

Хурдек и-Бухари и Абу Бекр ошиблись, но ошиблись только в одном: Ильяс-Ходжа не ворвался в Самарканд, а вошёл в него медленно и даже неторопливо. Было ли это проявлением его опасений или, наоборот, знаком чрезмерной уверенности в своих силах, сказать трудно. Пожалуй, имела место смесь одного и другого.

Окружённый кольцом телохранителей, чагатайский военачальник держал левой рукой повод, другой опирался на луку седла. Глаза его скользили по домам, проплывавшим справа и слева.