Рядом, отставая на полшага, ехали Баскумча и Буратай, предводители первого и второго туменов. Они держали свои вынутые из ножен сабли поперёк седел и смотрели по сторонам с не меньшим вниманием, чем Ильяс-Ходжа.

Картина, открывшаяся победоносно въезжающей в город армии, несомненно поразила воображение степняков вне зависимости от занимаемого ими места в кочевой иерархии. И простой воин, и десятник, и сотник, и начальник тысячи — все молча спрашивали себя: в чём дело?

— Что тут у них произошло? — раздувая ноздри, словно стараясь унюхать какие-то запахи и хоть так разобраться в происходящем, сказал Баскумча.

— Испугались и попрятались, — высказал своё мнение молодой красавец Буратай. Никогда и ничего на свете он не боялся, даже тех, кто нападал на него с самой безумной яростью, так имеет ли смысл путаться того, кто бежит и прячется?

Ильяс-Ходжа недовольно покосился на своего батыра. Он очень изменился за последние годы, сын Токлуг Тимура, жизнь многому научила его. Например, тому, что беззаботная храбрость и презрение к неприятелю — не самый короткий путь к победе.

Плотной колонной шириной в шесть лошадиных крупов втягивалась тёмная тысяченогая змея в извилистую глотку. Змея ползла медленно, поэтому поднимаемая её многочисленными копытами пыль не взлетала даже до лошадиных ноздрей и клубилась бесшумными облаками у них в подбрюшье.

Хурдек и-Бухари, наблюдавший эту в высшей степени впечатляющую картину из специального укрытия, устроенного на минарете соборной мечети, молил Аллаха только об одном: чтобы у бесчисленных ополченцев, ждущих сейчас его сигнала, не сдали нервы и они не начали забрасывать горящими факелами вражескую конницу раньше времени, пока та не втянулась в городское горло достаточно далеко. Пока голова этой змеи не достигла «желудка» — площади перед мечетью.

Медлительность, убийственная неторопливость чагатаев изводила и его самого, человека, лишённого какого бы то ни было намёка на нервы.

Ноздри Баскумчи что-то учуяли.

— Пахнет горелым, — сказал он, по-собачьи вертя головой.

Ильяс-Ходжа тоже огляделся и тоже принюхался, но царский нос не мог сравниться с охотничьим.

— Что ты говоришь, чем это пахнет?

— Горит кизяк, горит камыш...

Буратай усмехнулся:

— Ну и что, все в Мавераннахре топят печи кизяком камышом.

На это трудно было что-то возразить, но Баскумча чувствовал, что опасность, присутствие которой в воздухе затаившегося Самарканда он явно ощущал, как-то связана с запахом кизячного дыма, блуждающего за дувалами близлежащих домов.

— Может, нам повернуть назад? — неуверенно поинтересовался Ильяс-Ходжа у своих спутников. Но когда начальник спрашивает неуверенно, он всегда получает отрицательный ответ.

Буратай обернулся назад и присвистнул:

— Уже поздно.

— Мы не сможем развернуться, — неохотно подтвердил Баскумча.

— Не понимаю, чего нам здесь бояться? — бодро крикнул Буратай. — Да разбежались они все из города. Услышали о поражении своих эмиров и о нашем приближении, испугались чагатайской мести. Даже печи свои загасить толком не успели...

Чем убеждённее говорил молодой батыр, тем сильнее было подозрение Ильяс-Ходжи, что он, забираясь в глубину молчаливого города, забирается одновременно в какую-то ловушку. Не зная ещё, что он решит в следующее мгновение, чагатайский полководец остановил своего коня.

Остановились и Баскумча с Бурдтаем.

Остановилось кольцо телохранителей.

Постепенно замерла и вся конная колонна.

Эта внезапная остановка в глиняных теснинах совсем не добавила уверенности в себе тем, кто эту колонну составлял. Степняк любит простор и не любит тесноты.

Хурдек и-Бухари выругался и яростно ударил себя кулаком по колену:

— Что-то почуял, собака!

До «желудка» оставалось не менее двух сотен шагов.

— Ты думаешь, они сейчас поползут обратно? — спросил Маулана Задэ, стоявший рядом и нервно расцарапывавший себе щёку грязными ногтями.

Великий лучник опять ударил себя кулаком по тому же самому колену.

— Не знаю, но больше медлить нельзя. Мы не можем упустить такой случай.

Хурдек и-Бухари выскочил из своего укрытия и стал размахивать большим зелёным полотнищем. Это был знак лучникам, стоявшим у входа на базар, у главного караван-сарая и на дне высохшего водоёма.

Тремя дымными пучками взмыли в небо до полусотни подожжённых стрел. Их было отлично видно из любой точки города, великий лучник всё рассчитал правильно.

Стрелы были видны не только отовсюду, но и всем, в том числе и чагатаям. Сердца всадников упали в копыта коней при виде чёрных полос, внезапно перечеркнувших небо. Но волнение их было недолгим, потому что вслед за немым полётом чёрных молний на них обрушился ужасающий гром.

С каждой крыши, из-за каждого дувала полетели факелы, охапки горящей соломы, горшки с раскалёнными углями, пылающие тряпки, головешки. Всё это сопровождалось бешеными криками всё ещё невидимого противника.