— Но мне же предложено стать подставным ханом, а не настоящим.

— Ты видишь тут большую разницу? — спросил Тимур с лёгкой настороженностью в голосе.

Кабул-Шах медленно оборотил своё лицо к нему:

— Конечно. Мне кажется, что моя жизнь в этом качестве мало будет отличаться от моей жизни в той норе, из которой вы меня извлекли.

— Как это — не будет отличаться? — удивлённо поднял брови эмир. — Там ты был голоден, наг, лишён удовольствий и женщин, каждый мог тебя обидеть. Здесь же всё наоборот, ни в еде, самой изысканной, ни в одежде, самой нарядной, ни в женщинах, с любым цветом волос и кожи, тебе не будет отказа. Не говоря уж о том, что вся моя армия встанет на твою защиту, если ты сочтёшь, что кем-либо оскорблён.

Поэт спокойно дослушал речь эмира, хотя с первого слова знал её содержание.

— У тебя неправильное представление о той жизни, которую я вёл, но это простительно, ибо у тебя не было возможности попробовать. И я не поленюсь объяснить тебе, в чём твоя ошибка. Ведь дело не в том, какова еда, а в том, чтобы быть сытым, согласись. Я даже не буду говорить о том, что чревоугодие грех, а сытость угодна Аллаху, просто замечу, что в своей норе я был сыт. Мои стихи и проповеди приносили мне вдоволь и лепёшек, и урюка, и овечьего сыра. Приблизительно то же можно сказать и об одежде. Не сказано ли, что она должна защищать от холода и пыли и тогда она хороша. Станет ли она лучше, если будет привлекать внимание и завистливые взгляды? С женщинами ещё проще.

— Ты посвятил себя Аллаху и поэтому... — попытался предугадать его мысль Береке.

Кабул-Шах усмехнулся, но не снисходительно, а спокойно и дружелюбно:

— Ты спешишь, сеид, но это не страшно. Не грех, когда человек спешит, чтобы приписать другому человеку достоинства и подвиги, которыми тот не обладает.

Береке чуть-чуть покраснел и потупился.

— Когда я был молод, я знал женщин. Я чувствовал, как это приятно. При моей нынешней жизни у меня нет в них большой потребности, но я не буду утверждать, что у меня никогда не возникнет потребность в них. А мысль моя такова: силён не тот, кто может пользоваться услугами многих и разных женщин, силён тот, кому всё равно, услугами каких он может воспользоваться. Не разные, но любые...

Тимур кивнул:

— Мысль твоя тонка, но, кажется, я постиг её. Но что ты скажешь о защите? Не будешь ли ты утверждать, что, бродя по дорогам с одним лишь посохом в руках, ты был сильнее защищён от опасностей, чем я, которого окружают тысячи и тысячи верных и умелых воинов.

— Напрасно ты считаешь это место в моих рассуждениях самым слабым — оно самое сильное. Скажи, человек, которому всё равно что есть, что одевать, всё равно, спать с женщиной или нет, скажи: чьё он привлечёт внимание? У меня ничего нет, значит, меня нельзя ничего лишить, нельзя, стало быть, ограбить. Человек, окружённый тысячами защитников, вызывает алчный интерес у десятков тысяч желающих поживиться. Разве я не прав?

— Возможно, в твоих словах и содержится какая-то правота, но она меня не убеждает.

— Я пришёл сюда не для того, чтобы тебя в чём-то убеждать. Я пришёл сюда по твоей просьбе и отвечаю на твои вопросы, среди которых главный — почему я тебе не отказал.

Щека Тимура непроизвольно дёрнулась. Кажется, разговор из развлекающего грозил стать раздражающим. Этот умник только что доказал свою полную неуязвимость, не хотелось бы, чтобы он из-за этой невидимой стены начал осыпать гостеприимного хозяина ядовитыми упрёками и отравленными насмешками. Но выяснилось, что Кабул-Шах совсем к этому не стремился.

— На твой вопрос не было короткого ответа, поэтому нам пришлось проговорить долго, отнимая твоё государственное время. Теперь ты, надеюсь, понимаешь, что я согласился поселиться в дворце, потому что считаю — здесь смогу вести ту же жизнь, что вёл до сих пор. Суть не в еде, не в одежде, не в почестях, не в охране. Суть в том, что я тут буду так же свободен, как и там.

И Тимур и Береке встрепенулись. Эмир спросил:

— Свободен? Что ты вкладываешь в это слово?

— У меня здесь так же не будет обязанностей, как не было там. Я ни за что не буду отвечать, ничего не буду решать, значит — что?

— Что?

— Я никому не смогу навредить. Разница между настоящим правителем и правителем мнимым такая же, как между тобою и последним нищим из грязных пещер на окраине Самарканда.

Кабул-Шах повёл себя именно так, как обещал. Его жизнь была жизнью дервиша, но дервиша, живущего во дворце и окружённого тем почитанием, которым окружают представителя царственного рода. Или, вернее, пытаются окружить. Кабул-Шах предпочитал уединение, отказался от какой бы то ни было прислуги, из людей подобного рода к нему входил только один человек, который приносил ему пищу.

Вместе с ним поселился один юноша, страстный почитатель его таланта. Он готовил письменные принадлежности, растирал чернила, отпаривал пергаменты — словом, обязанностей у него было немного. Ибо даже коврик в сад, подходивший к ступеням дворца, поэт выносил сам. На этом коврике он проводил большую часть дня в неподвижном сосредоточении.

Первое время Тимур посылал к Кабул-Шаху человека, когда в южном крыле дворца затевался какой-нибудь пир или прибывало важное посольство. Мнимый государь являлся, но пользы от его присутствия было не больше, чем от присутствия какой-нибудь неодушевлённой статуи. Наконец эмир понял, что таким образом поэт даёт ему понять, что приглашать его на подобные сборища не надо, и пошёл навстречу этой сложно выраженной просьбе. Кабул-Шаха оставили в покое. Собственно говоря, от него было получено всё, что нужно. Всем в Самарканде, всем в Мавераннахре было известно, что Тимур, сын Тарагая, не сделался узурпатором власти в городе, что он всего лишь управляет им, почитая род чингисидов, что доказывает уважение, выказываемое царевичу Кабул-Шаху.