После бани Тимур, Береке, Мансур, Байсункар и, разумеется, Мухамед-касым поедали специальным способом приготовленных перепелов, в мёду с орехами и шафраном, пили лёгкое, почти не пьянящее кашмирское вино и говорили о том, каким именно образом им следует двигаться, чтобы обе армии подошли к Балху одновременно.

— Дальше оттягивать нельзя, так требует и закон справедливости, и закон войны. Нам надо появиться под стенами Хуссейнова логова, пока стены ещё не достроены, — сказал Тимур, и этим военный совет был завершён. Зачем лишний раз обсуждать то, что и так ясно?

Гость, насладившись вином и перепелиным мясом, поинтересовался, а где же находится знаменитый Кабул-Шах Аглан, отчего он не украшал собою баню, а теперь не спешит украсить столь замечательное застолье?

— Я знаю многие его стихи. Он жил как сумасшедший, но рассуждал как мудрец.

— С тех пор как он совершил мудрый поступок, согласившись поселиться в моём дворце, он перестал рассуждать вообще, — криво усмехнувшись, сказал Тимур.

— Он больше не пишет стихов и почти не разговаривает, — добавил сеид Береке.

Мухамед-касым промолчал, понимая, что коснулся темы, неприятной для хозяев. Воистину, иногда безопаснее говорить о войне, чем о поэзии.

Тимур допил вино, перевернул свою чашу вместилищем вниз и сказал:

— Мы выступаем.

— Когда? — Это спросил Курбан Дарваза, появившийся в дверях пиршественной залы.

— Сейчас.

— Сейчас? — переспросили многие.

— Неужели у нас что-то не готово? А если так, что нас должно задерживать? С рассветом войско должно быть за пределами города.

С возражениями выступил только Байсункар. Он сказал, что двор — то есть повара, жёны и музыканты — в несколько меньшей степени готовы к немедленному выступлению, чем пехота и конница, поэтому он просит один день на сборы, дабы тяжкое путешествие не кончилось гибелью для тонких растений, которыми украшено существование самаркандского правителя.

Ответ Тимура на это в общем-то разумное предложение был в высшей степени неожиданным:

— А ты, Байсункар, вообще не тронешься с места.

— Почему, хазрет?

— Потому что не тронется с места Кабул-Шах Аглан. Кто-то должен остаться при нём.

Визирь покорно, хотя и недовольно, склонил голову.

На этом время разговоров закончилось, вскипела стихия воинских сборов.

Приказание Тимура было выполнено. Солнце только начинало всходить, а из южных ворот Самарканда выползала последняя колонна пехоты, заметая свой след пыльным хвостом.

Тут же на выезде из города кибитку с золочёным верхом, в которой начал поход эмир, догнал всадник, несколько неуверенно держащийся в седле. Это был визирь Байсункар, он крикнул, что у него есть два важных слова к хазрету.

Из-за занавесей появилось недовольное лицо Тимура. Он очень не любил, когда с ним спорят, а сейчас был уверен, что старый товарищ прискакал, чтобы поспорить относительно того, стоит ли ему оставаться во дворце, когда все остальные отправились в поход.

— Что тебе?

— Кабул-Шах умер.

— Как умер?

— Сидит под чинарою и не дышит. Он уже холодный. Почти как живой, но совсем холодный.

— Он же ещё молодой, он ничем не болел, — попытался спорить с очевидностью Тимур, но скоро оставил это занятие, более достойное женщин и философов.

— Это дурной знак, — осторожно сказал с неопределённой интонацией визирь.

Тимур усмехнулся, покосившись на него:

— Только не для тебя. Я жду тебя в лагере под Балхом.

Сказать, что войско Тимура пало на Балхские земли как снег на голову или как песчаная буря, значит, не сказать ничего. Конники самаркандского эмира появились под стенами родового Хуссейнова гнезда прежде самых неопределённых слухов о начавшейся войне. Не зря сказано и повторяется: неожиданность — это половина успеха. Так вот, что касается половины успеха, то она была достигнута буквально в течение одного дня. В тоске и ужасе запёрся Хуссейн внутри возлюбленной своей стройки.